Домашний огонь - Камила Шамси Страница 53

– Иди отдохни, я пока с твоим отцом поговорю, – сказала она дочери.

Эмили выпрямилась, всмотрелась в обоих родителей.

– Извини, – сказала она и поцеловала отца в щеку.

Дождавшись, чтобы она вышла, Терри открыла двери балкона. Маниакальное пристрастие к свежему воздуху, и утренний холод ей не помеха. Некоторые вещи со временем в браке перестают раздражать, другие усугубляются.

– Порой я забываю, как она похожа на тебя, – сказала Терри.

– Только по сравнению с братом, который не похож ни на тебя, ни на меня.

– Это не так. Он – совсем как я. До тебя. До того, как я посвятила свою жизнь тому, чтобы стать достойной тебя.

Он засмеялся невольно.

– Ты ничего не перепутала, аристократка голубых кровей из Новой Англии? Помнишь, как я в первый раз пригласил тебя на ужин?

Она покачала головой, желая сохранить – одна, без помех – искаженную версию их жизни вдвоем. Он выплеснул остатки недопитого Эмили чая в цветочный горшок с денежным деревом и налил себе свежего. Сахара нигде не видать, он плюхнул в чай ложку джема и энергично размешал. Но Терри словно бы не заметила этого неприличия. Она так и стояла в дальнем конце гостиной, обгрызая остатки ногтя на большом пальце.

– Раньше ты спрашивал мое мнение, – сказала она. – В каждую кампанию, по каждой речи, по каждому законопроекту.

Опять. Сколько раз она тыкала ему этим в нос – и он едва удерживался от того, чтобы ответить: так было в начале его карьеры, потому что больше не к кому было обратиться. Мальчик из Брэдфорда, сделавший свой первый миллион и купивший место в партии, которая вовсе не предназначалась для таких, как он.

– Так ли уж чудовищно, что у себя дома я хотел бы укрыться от шума Вестминстера?

– Не говори со мной, словно с домохозяйкой, чья обязанность подавать тебе тапочки по окончании рабочего дня. Ты хоть на минуту пытался понять – а что я думаю о мальчике и о том, что с ним происходит?

Комок джема болтался в чае, Лоуна слегка мутило от этого зрелища, но он предпочел не признаваться, а отхлебнуть глоток.

– Ты хочешь защитить сына. Это естественно. Это твой долг. Но у меня совсем иной долг – в данных обстоятельствах.

– Я не об Эймоне говорю, тупоголовый эгоист! Я говорю о девятнадцатилетнем мальчике, чье тело гниет на жаре, а его сестра сидит рядом, обезумев от горя. Он уже мертв – можешь ты наконец оставить его в покое?

Семья! Его собственная семья, будь он проклят – близкие ничего не желают понимать.

– Дело не в нем. И не в ней. И не в Эймоне. Возможно, я перестал обращаться к тебе за советом, потому что твой политический инстинкт давно притупился. Закрой дверь балкона – у меня чай в лед превратился.

Так он рассчитывал избавиться от сиропа в чашке, не допивая, а вину свалить на Терезу. На миг он почувствовал удовлетворение, хотя она, похоже, на его чай и не глянула.

– Не настолько притупился, чтобы не увидеть то, чего ты видеть не хочешь. Что в партии у тебя не соперники, а враги, не последователи, а прихлебатели. Твоя смуглая кожа тоже не из тефлона сделана. Как ты думаешь, почему я на самом деле свернула свой бизнес?

Вопрос застал его врасплох, и Лоун мысленно прошелся вспять по разговору, отыскивая в этом вопросе (отыскивая, но не признавая) логику. Вот оно как.

– Чтобы все свои силы направить на то, чтобы стать – кто из нас первым употребил это выражение? – шелком, драпирующим мои слишком смуглые и слишком привычные к уличной драке мускулы. Как в самом начале. – Он протянул ей руку, склонный к великодушию. – Без тебя я действительно ничего бы не достиг. Об этом я никогда не забываю.

Она закрыла балконную дверь, но, как ему показалось, лишь потому, что ей хотелось хлопнуть погромче.

– Самонадеянный идиот! Ты добрался до подножия горы, твой разум вознес тебя на вершину – и ты единственный не в состоянии сообразить, что утренняя статья – первая в лавине, которую уже не остановить.

Она подошла наконец ближе, но не к нему, а чтобы взять пульт и включить телевизор. Вот она, та девушка, так и сидит, скрестив ноги, не шелохнулась с тех пор, как он видел ее, уходя из министерства. Лоун бросил взгляд на каминные часы. Самолет Эймона вот-вот приземлится.

– Несколько дней назад главным твоим противником был мужчина, родившийся с серебряной, да еще и бриллиантами отделанной ложечкой во рту, член партии с большим стажем. А теперь – сирота-первокурсница, требующая для брата того, в чем было отказано отцу: могилы, где она могла бы сидеть и оплакивать ужасную, достойную слез катастрофу, что постигла ее семью. Посмотри на нее, Карамат, посмотри на несчастное дитя, которое ты вздумал превратить в своего заклятого врага, – посмотри, как ты унизил себя!

Ледяной гроб был теперь закрыт со всех сторон, огромные глыбы навалены и поверх трупа, лица больше не видно. Как далеко зашел распад, если девушка все-таки разрешила сделать это? Раньше рядом собирались люди, теперь она, похоже, осталась одна с мертвым братом – на опаленной траве, под баньяном, среди засохших розовых лепестков. Скоро его сын войдет в этот парк, в эту трупную вонь, посреди которой сидит любимая им девушка.

– Господи! – пробормотал он, впервые осмыслив: его мальчик, а вокруг – пропитанный запахом гниения ужас.

– Сына ты тоже потерял, – сказала Терри.

Она закрыла ему глаза ладонями, и от ее прикосновения что-то в нем замерло, что-то новое родилось. Он наклонил отяжелевшую голову, вверяя ее рукам жены. Как-то дождливым вечером, крупные капли били в окно, он сидел здесь, обнимая сына за плечи, помогая мальчику пережить первое любовное разочарование. Тринадцатилетний, только что научившийся отвергать отцовскую ласку – и вновь ищущий ее в минуту горя. Снаружи бушевали стихии, а Карамат чувствовал, как изнемогает от любви к мальчику, прячущему голову у него на груди, промочившему слезами его рубашку. Надо бы велеть ему быть мужчиной, выше голову, а он притянул к себе сына и радовался, что мальчик не к матери обратился, не к сестре, не к другу – к отцу, ведь он знает, отец любит его и всегда будет любить.

Терри убрала свои руки.

– Стань снова человеком. Исправь, что можно.

Шелест шелка – она ушла. Остались только он – и девушка на экране. Она протянула руку и потрогала крышку из льда. Карамат сложил руки, подул на замерзшие пальцы. В ту ночь, когда умерла его мать, он бодрствовал у ее постели до утра, читал вслух Коран, потому что она бы этого хотела – его сердца суры никак не задевали. И все же казалось необходимым неуклонно выполнять весь обряд, не потому, что Карамат верил, будто от матери осталась хоть частица, способная узнать, как он поступил, но потому, что он был ее сыном и в последний раз мог что-то сделать для нее.

Он сунул руку в карман – даже это движение далось с трудом, – достал телефон и набрал номер Джеймса.

– Спасибо, что убрали твит Эймона. А еще мне нужен телефон британского представителя в Карачи, – сказал он.