Страница номер шесть. Член общества, или Голодное время. Грачи улетели - Сергей Носов Страница 53

– Всю жизь в деревне прожила, а петуха зарубить не умею. Мы с бабой Машей все Матвеича просили, так ведь он помер зимой еще.

Из любви к искусству Дядя Тепа мог бы, пожалуй, зарубить, но не ради супа, не ради еды. Только так: из любви к искусству. К современному искусству.

На чердаке дома Тепин обнаружил большую, пропахнувшую ванилью коробку, набитую книгами и журналами. Журналы были «Наука и жизнь» за 1977 год, а книги по большей части отвечали школьной программе. Достоевский, Лермонтов, Есенин – по-видимому, дочь Ляпина должна была читать на летних каникулах. Дядя Тепа извлек из коробки потрепанных «Идиота» и «Преступление и наказание», задумался. На «Идиоте» как будто резали хлеб – вся обложка в царапинах. Решил: пригодится.

Он сам затеял разговор с Катрин о границах допустимого в искусстве. Когда-то она ему рассказывала об убийстве кота группой актуальных художников. Кота прикончили в тихой Финляндии, не у нас. В среде арт-критиков убийство кота широко обсуждалось, многими осуждалось, в любом случае вызвало интерес, главным образом теоретический, но в чем концепция, Катрин уже вспомнить не могла – не то Бог умер, а кот жив, не то наоборот. Вопрос так и остался открытым: можно ли проливать чужую кровь? Свою можно, и ее актуальные художники давно проливают – кто член себе отрежет, кто нос, кто размозжит себе голову об загрунтованный холст, расстеленный на асфальте, а вот чужую – свинячью, козлячью, кошачью? Человеческую, наконец? Где граница дозволенного? Есть ли она вообще? Кто сказал, что есть? Среди апологий убийц кота были и забавные этологемы вроде: пусть лучше котов убивают публично, чем людей втихаря.

Что бы ни говорили об акции, о ней говорили, а следовательно, она была успешной.

– Это не моя тема, – сказала Катрин, – я не помню подробность.

Но что удивило Дядю Тепу тогда, эта случайно попавшаяся на глаза газетная заметка из уголовной хроники. Судили одного субъекта – не то водителя, не то строителя – за убийство как раз кота; он кота, причем своего, домашнего, замочил почему-то, а соседи подали в суд. В заметке подчеркивалось, что соответствующая статья УК применяется впервые. Два года дали, ни много ни мало. И вот деталь: субъект сей в молодости не был лишен представлений о возвышенном, о прекрасном, что, кстати, выяснилось на суде, он, видите ли (отмечалось в заметке), в молодости мечтал стать художником, просто (подразумевалось) художником, с кисточками и палитрой (а каким же еще?), но почему-то не стал. Стал бы художником (следовало читать между строк) и не стал бы злодеем. Шишкин мишек не убивал, и Саврасов грачей не мочил без толку. Дядя Тепа подумал тогда: дурак, не тем художником стать хотел. Был бы актуальным художником, за убийство кота не срок получил бы, а, может быть, грант – на новый проект.

Вот тебе, дяденька, разница между искусством и жизнью.

Катрин своих суждений по данной проблеме не высказывала.

– Моя тема другая. Я сама не буду никого убивать. Но я понимаю интенцию этого жеста.

Иными словами, как практикующему художнику смертоубийственные методы ей были чужды, однако она относилась довольно серьезно к подобным работам как теоретик, как историк искусства.

Тепин заподозрил Катрин в двоемыслии. Принимая историческое убийство свиньи в галерее «Риджина» и тому подобные акции, а также членовредительства известных актуалистов, сама Катрин не желает запачкаться кровью.

– Если надо будет лягушку раздавить, не раздавишь?

– Нет.

– Даже если это работает на концепцию?

– У меня не может быть концепции, которая связана с убийством лягушки.

– И червяка?

– И червяка.

– И мухи?

– И мухи.

– Ну, про мух ты мне не рассказывай. И про комаров тоже.

– Послушай, – сказала Катрин. – Я не позиционирую себя как художник, когда я убиваю муху или комара. Когда я позиционирую себя как художник, я лучше разрешу себя кусать.

– Но почему же ты не протестовала против убийства кота?

– Я не одобряю убийство кота, но если оно стало свершившимся фактом художественной жизни...

– Убийство стало фактом жизни...

– Хорошо, фактом художественной практики... если так, то я должна воспринимать это именно как факт, как событие. Я могу критиковать этот перформанс, но я должна признавать, что он факт художественной практики. Я признаю. Я считаю, это плохой перформанс, очень плохой. Но я признаю, что это перформанс. Я уважаю чужие мнения об этом перформансе. Если я правильно помню, профессор Савчук сказал: убийство живого кота проблематизирует место его социальной функции... Я не согласна. Но я уважаю его мнение.

– Объясни мне, чем этот перформанс плох? Я понимаю, что убивать котов нехорошо, но с точки зрения арт-критика, с твоей точки зрения, чем плох перформанс?

– С точки зрения арт-критика, если тебя интересует мое мнение, этот перформанс плох этим. Художник – не убийца.. И не самоубийца. Некоторые думают по-другому, но я думаю так.

– А можешь ли ты признать, что при некоторых условиях убийство кота будет хорошим перформансом?

– Я не знаю таких условий.

– Ну, скажем, если кота убили не по концептуальным соображениям, а по приговору. По законному приговору. Пусть жестокому, но справедливому. Разве тогда художник будет убийцей? Он будет – рукой проведения.

– Не понимаю, о каком приговоре ты говоришь? Кто может приговорить кота?

– Допустим, ветеринар. Допустим, кот болеет чем-то таким, что несет угрозу другим котам. Или людям.

– Это очень жестоко, – сказала Катрин.

– Не спорю. Но будет ли это перформансом, фактом жизни художественной?

– Это плохой перформанс, очень плохой.

– Чем же это искусство плохое?

– Нехорошее, очень нехорошее, – повторяла Катрин.

– Хорошо, «нехорошее», но разве не жесточе и не циничнее убивать ни за что? Ради красивой концепции?!

– Нет. Как ты говоришь, это циничнее. Это еще хуже, чем то. Еще хуже.

– Почему же убить по необходимости циничнее, чем ни за что?

– Это циничнее, если ты это считаешь искусством. Перформансом.

– Почему ж не искусство? Если то искусство, то и это искусство.

– Это не искусство, это утилитарное искусство.

– Утилитарное искусство – тоже искусство.