Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 53

А слова и нужно понимать буквально. Буквально и больше никак. И сменим тему. На противоположную и далёкую. От потерь перейдём к приобретениям. Тем более что это несложно.

Достаточно пройтись мысленно назад, обратно, в какое-нибудь прошлое, где приобретения ещё не стали приобретениями, где их ещё не было, потому что не было. Путь туда прямой, поскольку все приобретения, став ими, через какое-то время превращаются в потери. Мы же ничего не приобретаем навечно. Мы иногда думаем, что это так. Но потом понимаем всю ошибочность наших дум и надежд. И теряем то, что когда-то приобрели. И теряемся в конце концов сами. И никакие благие надежды тут помочь не могут. Да, конечно, надежда остаётся всегда. Но мы-то уходим.

Так вот, в своё время я считал Лёлю своим самым удачным, самым дорогим (стоящим) и т. д. и т. п. приобретением в жизни, приобретением на всю жизнь, до гроба то есть, притом до моего гроба, поскольку я элементарно и существенно старше. Может быть, это мнение сложилось во мне, благодаря контексту тогдашнего моего существования. И складывался этот контекст из моей борьбы с родным социалистическим государством за продление собственной жизни, которая протекала тогда в условиях обострения язвы моей двенадцатиперстной кишки. И вот, значит, во мне обострение свирепствует, боль такая, что волосы на голове и теле болят, а меня то в Афганистан призвать норовят, чтобы я выполнил свой интернациональный долг офицера запаса перед советской родиной и её политбюро лично (в смысле, чтоб или нарезал для их удовольствия пучок афганцев, или сам подох под Кандагаром), то в Чернобыль пытаются отправить, давая на сборы двадцать четыре часа. Чтобы я прикрыл там своей язвой четвёртый реактор, а там — или уж окончательно (опять же) подох, или стал заслуженным инвалидом соцтруда до скончания дней. Ну, а я, естественно, отбивался и от тех, и от других, посылая их, правда, про себя, на хрен и ещё дальше и пытаясь лечь на дно — в гастроэнтерологическое отделение горбольницы номер шесть, в котором для меня перманентно не было лежачих мест в палатах. И не только в палатах. В коридорах широких и длинных — и то их для меня не было. Мне обещали, что место обязательно должно освободиться, но когда — не говорили. Наверное, ждали, пока кто-нибудь в отделении помрёт от той же самой язвы или от неё вылечится.

И вот я по мере сил и наглости отбивался от военкоматских дубов с разным количеством звёзд на погонах и тараканов в голове, пытался лечь в больницу, ходил на работу, так как амбулаторно больничный лист с язвой не давали, и единственным моим утешением было — зайти в комнату напротив, где меня встречали два огромных глаза из-под седой чёлки. Длинный взгляд этих глаз действовал на мою язву, как папаверин — успокаивающе.

Потом я заметил, что иногда меня что-то смутное и неосознанное поднимает вдруг с места и тянет из комнаты. Я выходил в коридор, и тут же выходила она. И я понял, что мы чувствуем друг друга на расстоянии, сквозь две стены.

Лёля появилась у нас совсем недавно. И у меня не было случая и повода с нею познакомиться. Но я и не собирался искать повод. Повод, как это бывает всегда, находится сам собою или не требуется вовсе. В очередной раз, когда мы, как по команде, вышли в коридор и столкнулись, я не сделал шаг назад из пустой вежливости, а спросил:

— Почему у вас седые волосы? Вам же совсем ещё мало лет.

— Лет мне двадцать шесть, — сказала Лёля. — А волосы — я не знаю, почему седые.

— Наверно, у вас все спрашивают, чем вы их красите? — сказал я.

— Да, — сказала Лёля. — Спрашивают.

— И что вы отвечаете?

— Я отвечаю — краской.

Так мы с ней познакомились на почве необъяснимой седины её волос. И всё стало само налаживаться. Сначала от меня отстал военкомат. Как-то в одночасье я перестал быть нужен и в Афганистане, и в Чернобыле. Потом у меня прошло обострение. Без медицинского, можно сказать, вмешательства. И когда освободилось место в больнице, они какое-то время гонялись за мной, чтобы госпитализировать, но я не дался. И что совсем уже невероятно, я выздоровел окончательно и по сей день пью, курю и всё такое. Единственное, что мне осталось от язвы, — я не способен напиться, даже когда мне очень хочется. Желудок отказывается принимать спиртное гораздо раньше, чем отключается голова.

А потом Лёля потащила меня на какую-то акцию каких-то художников. Акция проходила в музее Брежнева. Среди его носильных вещей, бюстов, подарков, удостоверений личности и даже книг. Кроме картин, витражей и скульптур, художники выставили авангардно-шизофренические инсталляции: пружинки и шестерёнки от часов в трёхлитровой банке с надписью «Автопортрет», копчёную скумбрию на газете «Правда», пальто и шапку с ушами, надетые на швабру, расписанную петриковской росписью и прикрученную к руке бронзового, зеленоватого, как сыр, Ильича-два.

После акции пошли к одному из организаторов домой. Внушительной толпой. Впереди толпы медленно ехали красные «Жигули» с красным крестом на заднем стекле и красной сумочкой для документов, оставленной на крыше водителем. Организатор был двухметровым рыжим красавцем в три обхвата. Он писал и читал вслух хорошие стихи (один я помню до сих пор:

«Как хлеб к сороковому дню,

Стал воздух сух. Похолодало.

И время отрывать настало

Подковы старому коню») [2].

В квартиру набилось человек сорок. Все пили, ели, курили и читали что-то на память. Не пил только я. Я ещё не знал, что выздоровел, и боялся нового обострения язвы. Я обычно боялся и не пил с месяц после него. Потом забывал и начинал пить, курить и вести спорадический образ жизни. Примерно такой, как вели сейчас эти люди. Они перемещались в дыму, сидели друг у друга на коленях, спорили о чём-то, целовались и ссорились одновременно. На заднем плане всё время возникал пожилой человек с бородкой. Он не делал ничего. Возникал и всё — как вспыхивал. Затем проплывал по заднему плану и угасал. Затем возникал снова. В какой-то момент он отделился от своего заднего плана, вышел на чужой, передний, и сказал:

— Я тоже прочту вам стихи. Я прочту вам все стихи, какие написал в жизни.

В комнате стало тихо и скучно, а пожилой человек поднял лицо к люстре. Его бородка осветилась и нацелилась в дальний угол комнаты, в стык стенок и потолка. Наконец, он сказал:

— А, ладно.

После чего мгновенно оказался на своём вечном втором плане и оставался там до конца вечера. А может, он там и не оставался, а ушёл домой.

Мы с Лёлей тоже ушли. Посидели немного, невольно послушали, как рядом ругается жена с мужем-поэтом:

— Ты про меня эту гадость прочитал.

— Нет.

— Значит, про другую женщину. У тебя есть другая женщина?

— Нет.

— А до свадьбы была?

— До свадьбы была.

— Одна?

— Одна. Или около того.