Печали американца - Сири Хустведт Страница 53

— На свете так много вещей, о которых мы ничего не знаем, — говорила она.

Машину вела Розали. Темно-синий костюм и грубые туфли, в которых она была на похоронах, уступили место предмету туалета, который жители Среднего Запада называют «штанцами» — легким брюкам из синтетической ткани, которые не надо гладить. Сверху на ней была футболка, украшенная изображением гигантского комара и надписью: «Миннесотский орел». Несмотря на то что Розали была не лишена привлекательности — симпатичная пышечка с приятным круглым личиком и коротко стриженными темными вьющимися волосами, — она практически не пользовалась традиционным арсеналом женских уловок. Подруга моей сестры была женщиной ненадушенной, ненакрашенной и абсолютно не наряженной, взиравшей на мир сквозь толстые стекла очков, из-за чего глаза казались больше. У меня было ощущение, что я знаю ее всю жизнь, а она, становясь старше, не менялась ни на йоту. Семейство Гайстеров, которым принадлежала «Погребальная контора Гайстер и Ко», считалось в городе одной из самых выдающихся фамилий. У родителей Розали было семеро детей, включая пару близнецов, и мне порой казалось, что такая плодовитость является своего рода логическим противовесом скорбному семейному бизнесу. В начальной и средней школе Розали и Инга были неразлучны и с той поры остались задушевными подругами.

Машину она вела одной рукой, на приличной, как я заметил, скорости, а другой для пущей выразительности жестикулировала.

— Я, честно говоря, не знаю, до какой степени дедуля вменяем. Но сиделка в доме престарелых сказала, что он радуется посетителям. Так и сказала: «За редким исключением, все обитатели нашего дома посетителям очень рады», — передразнила она приторные интонации медсестры и продолжала уже нормальным тоном: — Он чуть не всю жизнь проработал в магазине скобяных товаров. Это мне сообщила матушка, а у нее в Блу-Винге есть доступ к бурным потокам местных сплетен, с которыми могут соперничать только горячие ключи сплетен в Блуминг-Филд. Да, мамуля у нас по этой части большая прелесть. Стоит ей пару дней пожить на одном месте и чуть-чуть разобраться, откуда ветер дует, она тут же учует любой скандал в радиусе полутора километров.

Как я заметил, у Розали метафорические ряды легко перемещались из водной стихии в воздушную.

Соня вынула из уха наушник:

— Вы это серьезно?

— Она никогда не говорит серьезно, — сказала Инга дочери.

— Нет, иногда говорю. Ваша Лиза Одланд после того, как несколько лет не пойми где не пойми с кем пропадала, превратилась в миссис Кавачек. Она на семь лет старше нашей мамы, поэтому под категорию школьной подруги не подпадает. Мистер Кавачек умер совсем молодым, у них один ребенок, девушка, по словам матушки — сомнительного поведения, но это, как вы знаете, может означать решительно все, что угодно.

Розали выразительно подмигнула Инге.

— От склонности к ношению мини-юбок или излишне виляющей попки до тяжкого уголовного преступления, совершенного с особым цинизмом. В любом случае сомнительного поведения дочь свинтила из города много лет назад, и после этого миссис Кавачек, она же Лиза Одланд, стала затворницей, да такой, что ни внутрь, ни наружу мышь не проскочит. В церковь не ходит. Пастора в дом не пускает. На столь богато удобренной почве слухи и сплетни распускаются прямо на глазах. Ну, скажем, «Чем за-нима-ется старая кар-га?» — пропела Розали на мотив шопеновского «Похоронного марша».

— Но ведь она еще жива, — слабо возразила Инга.

— Так-то оно так, но я думаю, сперва нам лучше бы навестить старину Уолта, поскольку к ней никому доступа нет.

Сонины глаза расширились.

— У нее, наверное, боязнь открытого пространства или что-то в этом роде. Кажется, это называется агорафобия. А продукты? Ей же надо что-то есть?

— У нее есть компаньонка, племянница мужа, кажется, по имени Лорелея. Хромая. Тот еще, я вам доложу, фруктец. Она ходит туда-сюда, покупает, приносит что надо. На жизнь зарабатывает шитьем на заказ.

— По-моему, скандалом тут не пахнет, — вступил я в разговор. — Я, по крайней мере, ничего скандального не вижу.

Розали улыбнулась моему отражению в зеркале заднего вида:

— Погоди, это еще не все. Две наши дамочки, как я понимаю, занимаются на дому каким-то производством. Что они производят — никто не знает. Что-то постоянно привозят-увозят: то служба доставки что-то им оставляет, то кто-то приезжает и забирает коробки, но что в них — одному богу известно.

Инга повернулась к Розали, приоткрыла рот, но ничего не сказала.

— Дети, конечно, им покоя не дают. Ну, вы сами знаете, как это бывает. «Слабо посмотреть на старую миссис Кавачек?» Какой-то парнишка чуть шею себе не сломал — пытался заглянуть к ней в окно и рухнул с дерева. Ну, мы это все проходили.

— Ничего не меняется, — вздохнула Инга.

— Абсолютно ничего, — пропела Розали. — Помнишь, как мы подсматривали за Элвином Шедоу, когда он учился вальсировать под магнитофон с этой дебильной подушкой в обнимку? Нет, ты помнишь, какой это был класс? Зрелище из зрелищ!

— Я не подсматривала, — оскорбленно сказала Инга. — И на мой взгляд, это было ужасно.

— Да ладно, мам, — простонала Соня.

— Подсматривала как миленькая, — отрезала Розали, — но смеяться не смеялась. Смотрела, можно сказать, скрепя свое трепетное сердце.

— Бедный мистер Шедоу. Недалек тот час, когда всем нам не останется ничего другого, как обниматься с подушками, так что лучше не зарекаться.

Соня бросила на мать настороженный взгляд, потом снова заткнула уши наушниками и улеглась на заднее сиденье.

Мы вошли в узкую комнату, которую Уолтер Одланд делил с еще одним обитателем дома престарелых. Этот сосед, остроносый сухонький старичок в полосатой пижаме, сейчас спал мертвым сном, лежа на спине и приоткрыв рот. Рядом с его кроватью стоял столик-тележка с недоеденным обедом. Сам Одланд сидел на стуле. Его обмякшая поза говорила о глубокой дряхлости. Водянистые глаза ввалились, по обеим сторонам тонкогубого рта болтались дряблые, с прожилками брыли, а над ними торчал мясистый нос картошкой. Нас предупредили, что с головой у него не все в порядке, но тем не менее смотрел он бодрячком и закивал, когда мы объяснили, что хотели бы выяснить кое-что про нашего отца. Фамилию Давидсен он, судя по всему, слышал впервые, но при упоминании Баккетунов чуть встрепенулся, а имя его сестры вкупе с вопросами о браке родителей вызвало прямо-таки вспышку.

— Да зря они. Неправильно все сделали. Вранье на вранье и враньем погоняет! Разве ж так можно! Для ее, конечно, блага старались, но шрам-то у нее на шее остался, вот тут прямо. Так они ей наплели невесть чего, он, дескать, от свечи. Я сам знать ничего не знал столько лет, только потом уже пошел к ней, все хотел рассказать, и я же получился виноват. Мы с ней никогда особо не роднились.

Инга наклонилась к старику и легонько тронула его за плечо: