Абсурдистан - Гари Штейнгарт Страница 53

Мы пошли по эспланаде мимо скрипучего вагона, вывезенного из Турции. Он был украшен не поддающейся расшифровке надписью по-турецки, под картинкой, на которой была изображена молодая коричневая женщина, преследуемая серым волком, размахивавшим ножом и вилкой. Только подумайте, как многого мы не понимаем в этом мире. Мы проходим мимо, пожав плечами. Но если бы на эспланаде появился турок и объяснил мне, что смешного в этой карикатуре и почему она красуется на вагончике для детей, и почему же эти вагончики завезли сюда, в Абсурдистан, а не в какой-нибудь пыльный провинциальный парк аттракционов в Турции, — вы только подумайте, насколько больше я бы знал об этом турке и о его нации и насколько менее склонен был бы отвергать их вместе с их кебабами и любовью к Ататюрку. Возможно, «Мишиным детям» было бы полезно провести лето на турецком курорте у Черного моря, загорая на солнце и знакомясь со своими смуглыми мусульманскими братьями. Я сделал мысленную заметку, что нужно позвонить Светлане в Петербург и дать ей указания, чтобы она организовала такую поездку.

Задумчивые и унылые после урока истории, мы с Наной шли вдоль мола, тянувшегося между двумя накренившимися нефтяными вышками. Мы направлялись к гигантской розовой раковине, которая когда-то использовалась как амфитеатр, а теперь была превращена в более прибыльное заведение — ресторан у моря под названием «Дама с собачкой». Несмотря на обеденное время, мы были единственными посетителями. Официанты — в основном мужчины средних лет в прозрачных белых рубашках — спали вокруг круглого стола, уронив головы на руки. Они устало взглянули на нас, недовольные, что их побеспокоили. Мы заказали салат из помидоров с оливковым маслом. Мне давно не приходилось видеть такие ярко-красные помидоры. Отвернувшись от Наны, я стал раскачиваться, как мои заклятые враги хасиды.

— М-м-м, — произнесла Нана с набитым ртом. — Свежие, очень свежие.

Она налила себе турецкого пива, и я последовал ее примеру, — правда, в моем случае это был стаканчик «Блэк Лейбл». Старая официантка в грязной мини-юбке и переливающихся колготках приблизилась к нашему столику, неся в каждой руке блюдо с восемью кебабами из осетрины идеальной прямоугольной формы. Я взглянул на Нану, но она меня не замечала, поглощенная своим первым кебабом, в который воткнула вилку.

Мой разум ослабел, а токсичный горб завибрировал, — правда, он не решил, какого вида яд выпустить: либо холодную меланхолию, либо уличный аромат Бронкса. Края кебабов из осетрины были угольно-черные, но изнутри они были рассыпчатые и нежные. «Мать, мать, мать», — шептал я одобрительно. Рыбный сок скапливался у меня на подбородке и падал маслянистыми желтыми каплями на тарелку, скатерть, на мои штаны, на кафельный пол «Дамы с собачкой», на едва дышавшее Каспийское море, на выжженные пустыни этой страны — и на колени моей любимой Наны, которая сидела напротив меня и молча ела.

Принесли еще рыбу. Я съел все. Я чувствовал у себя на плече руку своего отца. Мы вдвоем. Снова вместе. Папа пьяный. Я робкий, но любопытный. Мы будем так сидеть всю ночь, не обращая внимания на мамины угрозы. Кто же станет думать о том, что завтра утром надо вставать и идти в школу, когда можно спустить брюки и помочиться на соседскую антисемитскую собаку? Я чувствовал, как дыхание папы, благоухавшее водкой, проникает мне в рот, нос, уши, как мое рыхлое тело прижимается к его колючему телу, и мы оба потные из-за африканской жары в ленинградской квартире зимой. И еще было ощущение какого-то атавистического волнения, стыда и возбуждения.

Я заказал лепешки, чтобы подобрать сок от кебабов у себя на тарелке. Пиво и «Черный Лейбл» закончились. Взамен подали свежую канталупу. Она была такая же ярко-оранжевая, как рыбные кебабы, только не соленая, как они, а сладкая. Я почувствовал, как канталупа охлаждает мои воспламененные десны, и вдохнул ее аромат, от которого горло мое покрылось оранжевой пеной; затем канталупа отправилась в центр моего тела, растворилась и навеки исчезла — как и все, что я когда-либо ел.

Я взглянул на Нану. Она дрожала от наслаждения. Ее большие, растрескавшиеся губы домашней девочки были алыми, они были испачканы всеми соками нашей трапезы. Она была более живой, чем все вокруг нее, и ее живость делала реальным, красивым и настоящим все, что виднелось за ней в окне: и старые нефтяные вышки, и осьминога Сево, и грязную эспланаду, и турецкие вагончики.

— Открыли новый ресторан, где подают морепродукты, — сказала она.

— На Десятой авеню, — подхватил я.

— Недалеко от…

— …того нового отеля с бутиками…

— …который собираются построить.

— …Тот, с иллюминаторами…

— …рядом с бельгийским посольством.

— Единственное, чего не найти…

— …в Нью-Йорке?

— Верно…

— …это хорошую паэлью.

— Для этого нужна очень большая сковорода…

— …с длинной ручкой.

— Есть одно местечко на Кросби…

— …где хороший херес…

— …и где подают оливки.

— Я назначал там свидания…

— …там?

— Все там назначают.

— Даже вы?

— Я?

— Я хочу.

— Я хочу прямо сейчас.

— Я бы хотела, чтобы я…

— Я тоже.

Я положил локти на испачканную рыбой скатерть, опустил голову на руки и предался печали. Я почувствовал, как рука Наны гладит мои мягкие кудрявые волосы, медленно и методично. Она не обращала внимания на хихикающих официантов и была спокойна, а глаза у нее были сухими — профессиональный гид, утешающий своего туриста после того, как у него украли бумажник и паспорт.

— Извините, — сказал я.

— Не за что извиняться, — ответила она.

— Я напился, — сказал я, но это было лишь отчасти правдой.

Она оплатила счет, и мы медленно, неровной походкой, наконец-то рука в руке, побрели по пирсу к экспланаде, где было полно народа. Я увидел плакат ГКВПД — картинку коммунистической эпохи. На ней были изображены трое мужчин средних лет под лозунгом на местном наречии с восклицательным знаком в конце. У всех троих были нависшие серые веки, поэтому они напомнили мне черепах, прогуливающихся у моря во время отлива. У одного из них был вид утомленного интеллектуала. Он и еще один мужчина отличались плохо сделанными серебряными зубами, а у третьего был пухлый женский ротик и дерзкий взгляд юноши. Хрипевший под плакатом громкоговоритель выдавал музыку техно пятилетней давности, которая время от времени прерывалась гневными тирадами на сево.