Захват Московии - Михаил Гиголашвили Страница 53

Самуилович загребал стоячей рукой что-то прямо из банки, говорил то ли о боге, то ли о беге:

— Не могли бы вы узнать там, в Германии, а то тут бегать трудно…

— Что? — поднимая рюмку, не понимал я.

— Ну, как в Германию переехать…

— Ко мне?

Старик рубанул воздух:

— Да не к вам, а жить, вообще… Многие вот уехали…

О ком он говорит? О чём?

— Кто? Куда?

— Евреи… Вот, Роза Наумовна недавно, соседка… Здесь жила, напротив, сейчас в Дюссельдорфе…

— Не знаю. Но за пятое колесо… допить… а то не поедет…

Допив, он поведал, что у Розы Наумовны дети давно в Израиле, им там до чёртиков надоело — жара, опасно, арабы, — но их оттуда не пускают уехать в Германию…

— Кто, Моссад? Не ходите, девки, в сад, там сидит Моссад!

— Ну да, типа того… Говорят, раз вы приехали на свою историческую родину, то и сидите на месте. Тысячу лет шли в святую землю, куда вам еще?.. Вот. А у неё из Москвы получилось поехать на жительство в Германию напрямую… Сейчас живет как в раю — квартира и медицина бесплатные, еще 300 евро на расходы, всякие блага…

— А за что ей? — как-то не увязывал я и вдруг испугался: «Может, она в Дахау сидела? Живала? И он будет мстить за соседку?» Нож опять торчал в его плетне. — Она где, в концлагере?

— Нет, она в войну в Ташкенте жила, бухарская еврейка, её сын потом перевёлся в Москву, её забрал, квартирку купил. Нет, нигде не сидела. Просто так. За то, что еврейка.

— И правильно! Не триста, а три тысячи должны… Мы на кружоке… я человек-пацифист… часто дискутироваем… был в Израильске… прокляты немцы всегда, что делали-сделали, а?! — И я потянулся к бутылке, которая быстро пустела.

Самуилович отправился в коридор. Качаясь и натыкаясь на мебель, шлёпая тапочками, принес папку со шнурками, заботливо уложил её на стол:

— Вот, мои документы. Собрал.

Я понял, что ему что-то надо. Но что?

— А мне зачем? Куда?

Самуилович доверительно сообщил, аккуратно открывая картонную папку:

— Их надо сдавать в ОВИР, кажется. Но я никому не доверяю. Отдашь — а потом скажут «потеряли», и всё. В синагоге раввины спрашивали меня — обрезан? Нет, говорю. Мать еврейка? Нет, говорю. Всё, негоден!.. Да что ж такое!.. Когда не надо — я еврей, пятый пункт, по отцу, а когда надо — я не еврей! Оказывается, по их еврейским законам, если мать еврейка, то и ребёнок еврей, а у меня мать русская — значит, я русский, Беренберг…

У него был такой горестный вид, что я сейчас же захотел помочь ему и сказал, что пусть он сделает ксерокопии, я возьму их в Мюнхен и покажу в синагоге, я знаю, где это — на Райхенбахштрассе, там моя девушка жила… Такое мрачное здание, угрюмый бункер, всегда два полицейских стояли, даже в дождь, под плащами, я думал ещё всегда — зачем они стоят, кто сейчас на синагогу нападать будет? Раньше бы стояли, когда надо. Я спросил у Самуиловича, почему у евреев считается по матери, а не как во всем мире — по отцу?

— Наверно, громили и насиловали их часто, вот и неизвестно, кто отец, потому по матери… — предположил Самуилович.

— Ну, плохо… Я туда отойду, но мне стыдно туда…

— Ходить не надо, вы только их сдайте — и всё! Ну, спасибо заранее, родной!

Он обрадованно отложил папку, и мы выпили за «круглое число шесть, хорошо, что ты есть». Теперь Вагнер мне показался глубже. Тянуло закрыть глаза и утопиться в звуках. Но я вдруг очнулся: у меня же есть номер Алки! Вот было бы хорошо встретиться сейчас! Ничего, что за окном темнота! Ключи от номера у меня!

— Давай-давай Алке звонить!

Самуилович поморщился, но телефон передал:

— Пожалуйста.

— И тебе шалавеньку возьми-берём, — успокоил я его, но вдруг вспомнил: а деньги? Денег ведь не осталось! — и отложил трубку, а на хитрый вопрос Самуилыча: «Что, заело?» — пришлось ответить: — Бабло тю-тю, варкутю… на фонтане морду мыл…

Самуилыч подмигнул и вытащил с книжной полки целлофановый пакет, открыл его — он был набит мятыми деньгами:

— Вот… Это мне в ларьке остается. Я по-стариковски их в сторонку каждый раз откладываю…

— А, чай на пиво? Пиво на чай!

— Ну да. Сдачу люди иногда не берут, не хотят с мелочью связываться. Так что звоните, бабло есть.

Ну, если есть… Я нашел её телефон. Она ответила не сразу. Я уже ждал, что металл скажет: «абонент недоступен», как недоступна Маша, — но телефон ответил.

— Привет, это я, Фредя, мы вместе в избе сидели…

— Да, привет, милый. Ну как, выпустили? Я же говорила. Сам-то как?

— Я сам с Самуиловичем, в гости, недалеко тут.

— Ты смотри, с ним осторожней, — вдруг сказала она.

— Почему?

— Может, он с ментами нюхается…

— Да? — Яс плохим чувством посмотрел на старика — тот доедал рыбу из банки, зажав ложку в стоячих руках. — А синяк?

— Ой, да я так, на всякий случай… Никому доверять нельзя. Может быть…

«Раз может быть, значит, может и не быть, фифти-фифти, как с водкой», — успокоился я:

— Ты что? Свободна?

— Нет, котик, сегодня занята очень, на весь вечер…

— А то могли бы… про Баварию… сюда-туда, — вспомнил я её интерес, и мне очень захотелось пощупать её большие и многосочные соски.

— Давай завтра? Ну, не обижайся, котик, сегодня никак…

(— Что, очередь большая? — вставил ехидно Самуилович, поправляя квадратные очки, сползшие по носу.)

— Всё, уже зовут. Завтра! Чмоки-чмоки!

И она отключилась. Вот плохая!

— Ну, бог с ней, не переживайте! — успокаивал меня Самуилович, разливая остатки по рюмкам. — Не будешь же с бабой спорить? Завтра так завтра!

Я подтвердил кивком:

— Да, мой дедушка Людвиг тоже всегда говорит: «Mit einer Frau zanken — ist wie ein Ferkel scheren: es gibt keine Wolle, aber dafür viel Gewinsel» [25]… Значит, если малую свинью броить… большой визгопляс будет… — Я начал переводить, но бросил, потому что был фрустрирован (почему старик сказал «бог с ней»? Почему бог не с нами? А с нами кто?) и сообщил старику, что я лично в бога не верю после того, как прочитал «Братьев Карамазовых», по-немецки, конечно, на что Самуилыч ответил:

— От Достоевского голова совсем кругом пошла, небось?

— Я не боюсь! И не верю!

И после того, как мы открыли новую бутылку и выпили за семь светильников, закусив салом, которое он ел большими кусками и предлагал мне на кончике пончика («Вот, попробуйте, не пожалеете!»), я начал доказывать, что глупо верить в разумного бога, который говорит «не убий!» — а сам жизнь в природе построил так, что идёт беспрерывное убийство: все жрут друг друга, как белковую массу, и что в целом жизнь на Земле убедительно свидетельствует об отсутствии какой-либо разумной жизни на небе, ибо разумное начало не может терпеть того, что творится на земле, а если терпит, то оно не разумное, а подлое: