Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук Страница 53

Так оно и есть, знаем мы об этом или нет. Признаем это или нет. Соглашаемся или нет. Но большинство помнит о существовании ночи только из-за бессонницы. Тому же, у кого крепкий сон, вообще неведомо, что такое ночь.

Эрго Сум стал Брониславом Сомом, паном Бронском. Он с облегчением принял это новое нормальное имя. Люди в Петно к этому имени еще почтительно добавляли «пан», потому что кожа на его руках по-прежнему оставались гладкой, а на висках проглядывала седина. Лишь Боболь кричал ему «Бронек!», когда нужно было выгрести навоз из коровника, принести воду скотине, поворошить сено, которое в Петно никогда не высыхало полностью из-за невероятной сырости в тех краях.

Пану Бронеку приходилось теперь вставать чуть свет и доить коров. Он быстро научился этому делу — достаточно было взяться за вымя, этот мясистый, наполненный жидкостью резервуар и пальцами мягко оттягивать его книзу, пока белая струйка не зазвенит о стенки ведра. Потом он пил это молоко, оно было теплое и пахло навозом. Это был его завтрак. Затем он гнал на луга коров и лошадь, которая мотала головой, как будто приветствовала его или благодарила. После чего возвращался, чтобы почистить конюшню и скотный двор. Там за многие годы скопилось столько навоза, что он слежался и постепенно превратился в каменную глыбу. Бронск резал его заступом, как торф, грузил на тачку и вывозил на улицу, а там складывал в кучу в форме призмы. Около полудня шел в дом, чистил картошку, варил, поливал растопленным салом и подавал на стол с простоквашей. Оба с Боболем ели молча. Из сеней на них поглядывали собаки Боболя, маленькие, большие, молодые и старые, вечно голодные. Никогда нельзя было точно сказать, сколько их. После обеда хозяин ложился немного вздремнуть, а пан Бронек садился на крыльце и смотрел на волнистую линию горизонта, на складчатую поверхность пастбищ и горных лугов. Затем снова надо было доить, процеживать, варить сыр, заливать молоко в бидоны, ворошить сено, вывозить тачками навоз. На ужин — хлеб с зельцем или вареной колбасой; потом Боболь шел к соседям пить, и так начиналась ночь.

Ночь всегда зарождалась где-то в пойме ручья, и именно с этого сырого, холодного места начинало темнеть небо. Каждый вечер пан Бронек был свидетелем этой метаморфозы. Он сидел на ступеньке крыльца и глядел. Сначала слышал размеренный крик ночной птицы, который звучал, как скрипучее тиканье часов. Потом, когда становилось совсем темно, откликались люди. Их пьяные голоса застревали во мраке — тупые, беспомощные, бессвязные, провонявшие сивушных перегаром. Обычно пан Бронек старался не думать или по крайней мере думать как можно меньше — что надо сделать завтра, пора ли уже ложиться спать, что случилось с той черной коровой, и куда опять этот Боболь мог засунуть вилы. Наконец он шел спать наверх и там к утру пропитывался запахом тьмы, сырости и навоза.

Но бывали и другие ночи, кристально чистые и страшные, и тогда пан Бронек не мог спать. Однажды во сне ему захотелось чаю, во рту собралась слюна, горло сводило. Он ворочался с боку на бок, все больше злясь, ноги зудели, будто им не терпелось сбежать вниз по лестнице, помчаться через двор куда глаза глядят. Я не выдержу, думал он — это было похоже на нестерпимое желание сходить по нужде, когда переполненный пузырь требует опорожнения, и никакая сила воли тут не поможет. Случалось, он плакал во сне, но как-то странно, потому что слезы текли, а внутри он был спокоен — луг, заросший травой.

В таких случаях он шел в лес и кружил между деревьями, пинал стволы, сжимал кулаки так крепко, что ранил себя до крови ногтями. Он еще помнил опушку леса и часовенку, которая стерегла вход в него, как билетная касса у стадиона. С часовенки осыпалась штукатурка, камень крошился, а внутри виднелась фигура, распятая на кресте, с обитыми ногами. Он проходил мимо нее с неприязнью и шел под гору, в сторону границы, и единственной мыслью, которая возникала в его отупевшей голове, было: услышать выстрел, и чтобы этот выстрел относился к нему, чтобы был нацелен в его тело, чтобы прошил его голову с оглушительным грохотом прежде, чем это случится.

А случалось всегда одно и то же — вначале он ощущал боль во всем теле и отвращение к этой боли, такое, что тошнота подступала к горлу, а когда он корчился от этого всего, стараясь вырвать, затмевался разум, и последнее, что он видел, охваченный безумным ужасом, это лапы с когтями на концах и серые клочья взъерошенной шерсти. После чего им всецело завладевала жажда, которая почему-то не сковывала его, а делала свободным.

Порой его хозяина, Ясека Боболя, тянуло на разговоры. Он вытаскивал помятую пачку «Спорта» и выкуривал две сигареты прежде, чем произнести первую фразу. Они сидели вдвоем на каменном порожке дверного проема, в спину сквозило, задницы стыли на несусветно холодном камне. Ясек Боболь знал только плохие вести. Рассказывал, что по радио говорили об одной женщине, что живет в бещадских лесах. Она предсказывает будущее. Однажды в те края отправились трое туристов и ночью, так уж получилось, очутились возле ее лачужки. Женщина дала им молока, а потом сказала: «Я скажу, что ожидает вас в будущем, если купите мне обувку». Они отправили самого молодого вниз в деревню, и там этот самый молодой купил ей спортивные тапочки. Старуха надела их и показала им три гроба. В одном лежало зерно, во втором плевелы, а в третьем была кровь. Так будут выглядеть три года. Какие годы? — поинтересовались туристы. Ворожея долго не хотела их в это посвящать. В первый год будет большой урожай. На следующий с полей соберут только плевелы, а на третий год прольется кровь. Чья кровь? Она не ответила, и поэтому теперь Боболь ломал себе голову, дескать, какой нынче год — зерновой, плевельный или кровавый. Но в Петно любое будущее представлялось темным. Травы всегда были усеяны слизнями, вода в ручье мутная, люди опухшие — с перепоя или из-за болезни. При загадочных обстоятельствах дохла овца, куница пожирала цыплят, корову убивало молнией, во время грозы утопал весь собачий приплод. Дожди здесь шли всегда дольше, со скрежетом ржавел металл, коровьи лепешки обрастали белой плесенью, потому что земля не желала их принимать.

Обязанностью Бронека было закапывать падаль у ручья. Когда вечно голодные собаки Боболя приносили из леса растерзанную косулю, Боболь не позволял им ее есть. Его слезящиеся от пьянки глаза подергивались неожиданной нежностью, и он приказывал Бронеку зарыть животное. Бронек мог бы стать могильщиком мертвых зверей. Но тело косули трудно захоронить; приходится копать глубокую яму, потому что у косули длинные и крепкие ноги, которые не помещаются ни в какой могиле. И чтобы псы не вытащили ее обратно из земли, надо заступом переломить изящные косульи путовые кости.