Лесной замок - Норман Мейлер Страница 53

Из визитов Алоиса в кабак моим агентам не удавалось извлечь ничего стоящего. В пьяной мужской компании неизбежно возникает дух солидарности. В пивном хмелю и на спиртовых парах людям удается организовать истинно братский отпор как ангелам, так и бесам, потому что им кажется, будто они, люди, ни тем ни другим не уступают.

Такие условия нельзя назвать подходящими для нашей работы, однако кое-какие возможности открываются, когда выпившие дядьки, пошатываясь, разбредаются по домам. А мы уже тут как тут. Иногда мы ухитряемся подставить им подножку. Они летят наземь и принимаются уверять, будто их толкнули; никто им, конечно, не верит, и от этого их досада становится лишь сильнее. Порою их охватывает ярость — не их ярость, никак не их, но они об этом даже не догадываются.

11

Пусть по возвращении Алоис и пошатывался на ходу, однако же силы переполняли его и ложиться спать ему не хотелось. Он присел возле ульев, извлек из кармана резиновую слуховую трубку. Приложил ее к стенке одного из «лангстроттов» и прислушался к происходящему в глубине миниатюрного города. Тонкий мелодичный звук, чуть ли не напев, исходящий оттуда, показался ему жалобным. Но на что могут жаловаться его пчелы? Настанет новый день, и сотни, а затем и тысячи будут накормлены и напоены медом с водою сквозь ситечко из широкогорлого кувшина. В состоянии приятного опьянения, в котором он сейчас пребывал, серьезные мысли проносились поодиночке, одна за другой, как деревянные лошадки на карусели. Алоис попытался сосчитать, сколько пчел может сейчас находиться в каждом из ульев. Пусть и подвыпив, считал он, как всегда, хорошо. Примерно двадцать тысяч. Получается, что им тесновато. Зная, что нечего тревожить пчел попусту, он все равно, не удержавшись, резко постучал по стенке улья. Потому что в ответ на это непременно должен был так или иначе измениться шум в слуховой трубке. Пчелы запаниковали? Что-то бесспорно истерическое послышалось ему, словно несколько раз провел смычком по своему инструменту безумный скрипач. И затем все стихло. Убрали коготки, кошечки мои, подумал он. И мурлычут во сне.

Почувствовав, что достаточно нагулялся, он поднялся с места, вошел в дом, снял рубашку и брюки и повалился на кровать. Но хор пчел в его сознании не умолкал. Странные это были звуки, но убаюкивающие. Одна яркая мысль, как ослепительно белый конь на параде, промелькнула в его погружающемся в сон мозгу: пчелиный хор, безусловно, нравится ему куда сильнее, чем плач младшего сына.

Сон, однако же, оказался довольно страшным. Алоис очутился в каком-то большом помещении, может быть в пещере, и без малейшего удивления обнаружил, что он со всех сторон окружен пчелами. Эти пчелы гадили, и сам он был одной из них и, подобно мириадам братьев, вернее, подобно мириадам сестер, стремительно опорожнял кишечник, у всех у них был понос, и гадили они прямо в тесные проходы между сотами, что за омерзительное видение!

Он попытался встать на ноги. Во сне, разумеется. Здоровые пчелы не гадят у себя в улье (кроме разве что самых отъявленных лентяев из числа трутней); да и столь непристойные звуки они издавать не способны. Наберутся терпения, дождутся хорошей погоды, вылетят из улья, а уж тогда и погадят.

Но сейчас он внезапно понял, что все в ульях происходит на самом деле по-другому и пчелиные экскременты накапливаются в обеих его колониях все эти месяцы. Каково же его малышкам жить по уши в дерьме?

Следующее утро выдалось погожим — наступила февральская оттепель, — и, когда Алоис вышел из дому, сотни и тысячи пчел — да и кто взялся бы их сосчитать? — уже разлетелись по всей округе. И, конечно же, они метили пространство своими крапинками на расстоянии в пятнадцать-тридцать метров от обоих ульев. Пахло при этом словно бы спелымц бананами, а заснеженная земля превратилась в белую простыню, испещренную желтыми пятнышками, образующими широкий круг, центром которого был помост с ульями. Это надо же, гадят прямо в снег! На бельевой веревке трепыхались пеленки крошечной Паулы, тоже все теперь уже в крапинку. Мир был охвачен тотальной дефекацией. Алоис вышел за пределы загаженного пространства, но шагать ему пришлось долго. Желтыми крапинками снег был помечен даже в сотне метров от дома.

Клара пришла в ярость. Насколько она, конечно, могла себе такое позволить.

— Ты никогда не говорил мне, что от них нужно беречься, — упрекнула она мужа.

— Да, плохо дело, — ответил он. — Придется тебе теперь всё перестирывать. Но просить прощения тут не за что. В конце концов, этой потребностью наделил нас тот самый Господь, которого ты без устали славишь.

Не возразив ни словом, Клара пошла прочь. Через полчаса в двух больших котлах закипела вода. Клара сняла пеленки с веревки и принялась перестирывать.

Алоису не хотелось признаваться себе в том, что он испытывает определенные угрызения. Скорее, он порадовался за собственных пчел. С какой нескрываемой радостью они разлетались во все стороны! Поскольку стояла суббота, дети не пошли в школу, и Алоис, повинуясь порыву, решил подозвать Адольфа. Пусть мальчик поучится чему-нибудь стоящему.

— Все срут, — сказал он сыну. — Так уж оно устроено: кто живет, тот и срет. Так оно и должно быть. Всегда нужно помнить: если вовремя не просрешься, значит, невовремя обосрешься. Понял? Вот и не сри в штаны, это-то тебе ясно? Погляди на пчел. Какие они красавицы. Они терпят всю зиму. Только бы не засрать себе улей. Вот и нам нужно вести себя точно так же. Мы ведь люди приличные. Там, где мы живем, говна не должно быть вовсе.

— Но, папа, — удивился Адольф, — а как быть с Эдмундом?

— А что Эдмунд?

— Он все еще ходит себе в штаны.

— Пусть об этом думает его мать, а тебя это не касается!

Через несколько часов Ади вспомнил о том, как Алоис-младший приделал ему к носу позорную нашлепку, и сама мысль об этом заставила его расплакаться. Это ведь было так унизительно, хотя в каком-то смысле и забавно. Да и сейчас его веселило ассенизационное мельтешение пчел на ветру. Чему они радуются? Тому, что сумели избавиться от собственного дерьма. Он неудержимо хихикал. И мать так разозлилась из-за пошедшей насмарку стирки…

Ади вспомнил сейчас о том, что шепнула ему однажды утром Анжела.

— У твоей матери есть присловье: «Kinder, Kuche, Kirche» [10]. Ади кивнул. Это присловье было ему известно. Он демонстративно зевнул старшей сестре в лицо.

— Тебе только кажется, будто ты это знаешь, — зачастила Анжела, — а на самом деле ты ничего не знаешь. Там есть четвертое, тайное, слово!

— Кто сказал тебе об этом? Моя мать?

— Не скажу! Это слово тайное!

— А ты-то откуда знаешь?

Она понимала, что теперь он от нее уже не отстанет.

— Ладно, так уж и быть. Да, я слышала его от матери, от твоей дорогой матери, которая любит меня, хоть я ей и не родная дочь.

— Скажи мне его, или я зареву, а она услышит.