Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки - Василий Кондратьев Страница 53

Это непродолжительное здесь время года, когда слышится …повсюду перепутывающаяся музыка в шорохе деревьев и пережитое легко выговаривается за чаем на балконе или террасе, развеиваясь в летнем духмяном вечере, ночью тени бесед витают над абажуром, полупрозрачные серебристые, палевые, изумрудные мотыльки, мохнатые бабочки, к утру отлетевшие и осыпавшиеся по полу на веранде; это пора городских садов и пригородных парков, время прогулок «на острова» резиденций и общего променада, полускрытые тенью особняки, пары на лужайке у самого канала, кувшинки на лаковых тёмных водах прудов, время для пикников в набережных зарослях возле щербатого павильона.

Зелёный рай детских любовей, одинокие башни домов за рекой, курящиеся испариной берега. В глубине парка это наплыв никогда ещё не сознававшейся утраты, сильное ощущение близости и возможности ещё одного шага – застоявшаяся в уме наркотика, скажем, фонарей над заснеженным проездом, – и вспенивающая дикую зелень белизна: борщевика, клевера, дикой розы, жасмина – перепутывающиеся ветви, изредка розовато проблёскивающие поляны кипрея, вырастающего на руинах. Это могут быть мельком кажущиеся по пути взопревшие елисейские дали, блёклые строения или некоторые ещё более смутные фигуры, всегда невиданные, но как будто хорошо знакомые. Если идти внимательно, как выписывает опутывающая заросли змеистая тропа, эти обычные иллюзии садового театра не развеиваются, а незаметно приобретают всё более определённый и личный смысл, завладевают мыслями и тают в очерке расступающейся картины. Utpicturapoesis. Стихотворение проходит, как парковая прогулка (или это была загородная поездка по некоей дороге?), наметившая и открывающая в пейзаже нечто вроде бы невыразимое, точнее, безотчётное, но тем более усиливающееся в воображении.

Так в «Исповеди блудного сына» Эдуарда Родити вызванное внутренним поиском – по ходу как бы психоаналитического сеанса – стихотворение в прозе следует по воображаемому парку. Ключ к личной разгадке, на котором мысленно сосредотачивается поэт, открывает прежде запретную дверь в подземный сумрачный лабиринт, напоминающий одновременно закоулки подсознания и те крипты, которые в Век садов бывали сценами масонских собраний или могли незаметно выводить гуляющих в наиболее живописные уголки. Путь поэта, увидевшего свет, действительно пролегает по старинному «натуральному» англо-китайскому парку, выстраиваясь по змеевидной тропе: мысленный взгляд прогуливающегося – и поэтическое описание – подчиняется хогартовской линии красоты, разворачивающейся спирали, выражающей органическое развитие и бесконечное разнообразие той формы, которой придаёт наивысшее очарование. Для самого поэта, однако, вид всё время странно повторяется, не изменяясь и как бы подчёркивая внутренний бег, пока не достигнуты пределы парка. – Или скорее конца моего сновидения? – Дождь выводит его из зарослей к некоей пещере, в которой узнаёшь обитель отшельника сада эпохи Просвещения, она означает связывающее мыслителя с миром отъединение. Здесь он на мгновение застаёт дух своего отца, который упрекает его тем, что только память может спасти из смущения и хаоса безвременного забвения. Вся прогулка шла по безлюдной местности, среди призраков, невероятных картин, и, хотя стоял полдень, часы показывали пять. Однако, проснувшись, поэт понимает, что у него в руке остался громоздкий старинный ключ ручной ковки, одна из вещей, раскрывающих историю.

Эта история, – и каждый заново прожитый здесь день, – неопределимая дрожь во вроде бы правильных чертах, заострившихся пропылённым закатом улицах, – застывает на отчуждающей ноте, тихий кошмар на грани захватывающего созвучия жизни и прямолинейной бессмыслицы происходящего, пузырящейся бурунами набережной линии, которая из года в год заставляла мысленно расставаться со всем, что уже решено и никуда не уйдёт. Комнаты выглядели накануне отъезда, арабская вязь таяла на блюде, свешиваясь с потолка обрывками люстры, выпучившая потрескавшиеся стеклянные глаза тигровая шкура на диване оскалила кукольную китайскую пасть, и поэт сказал: «Вместо правильного метра, начертанного в наших душах, мир движется в своеобразном ритме» («Труды и дни Свистонова»).