Отец и мать - Александр Донских Страница 52

Евдокия Павловна и Екатерина сидели молча, привалившись к забору. Не хотелось шевелиться; тело гудело. Екатерина чувствовала, что обе они едино ощущают радость от этого утра. Оно бархатистой прохладной касалось их пылающих после ходьбы лиц, приветно заглядывало в глаза высоким синим небом. Побуживались люди и домашняя живность. Во дворе этого старинного, видимо, купеческого, бревенчатого дома обливался холодной водой и игогокал мужчина, прыскал на ребёнка, кажется, на мальчика – и тот верещал, но говорил:

– Ой, давай ещё, папа! Я не боюсь… я не боюсь…

За забором надрывался петух и вроде как старался перекричать другого, дальнего. Где-то чихал и взрыкивал заводимый двигатель машины. Безмятежно и тихо жила слобода, и Екатерине подумалось и хотелось верить, что так мир устроен всюду. Но память о могиле, об ужасах смерти, о жестокостях нечеловеческих людей перебивала эти мысли и чувства.

– Ты, Катенька, вижу, всегда одна да одна, – заговорила Евдокия Павловна, отводя взгляд от неба и стараясь заглянуть в глаза Екатерины. – То, что я одна и отгорожена от большой жизни, – понятно: старуха. А старуха, она и есть старуха. Но почему ты одна? Ты молодая, такая изысканная красавица, твои чёрные глаза – диковинка изумительная. А ещё – коса! Ах, какая коса! А фигурка – точёная. Я замечаю, тебя до ворот, случается, провожают парни, да такие, скажу тебе, завидные хлопцы, бравые все. Знают, видимо, что тебя достойны, а потому добиваются твоего расположения. Но ты – всё равно остаёшься одна. Никого к себе не приблизила, ни с кем, похоже, не сошлась сердцем. Почему, Катенька? Чую, что-то тяготит твою грудь. Откройся, сбрось железá: должно полегчать. Передо мной, старухой, можно распахнуться: скоро уж в могилу. Да и кому я, отрезанная от людей и жизни, чего расскажу? Если только потом уже, там, пред Божьим престолом. – И она снова подняла глаза к небу; осенила себя открытым и мягким крестным знамением.

Екатерина, слушая Евдокию Павловну, поначалу потупилась: не ожидала, что хотя и простодушно и ласково, но прямо спросят о сокровенной её печали, об упрятанной от людей боли. Молчала, набиралась духу. Евдокия Павловна не торопила.

Екатерине всегда казалось: если когда-нибудь посторонние люди спросят её о её печали и она начнёт о ней рассказ, то слова зазвучат как-нибудь надрывно, с какими-нибудь щемящими подзвучиями, как, возможно, выпрашивание у людей жалости, сочувствия, а то и милостыни. Однако и сейчас и раньше она спрашивала себя: чтó потеряла Евдокия Павловна и что потеряла она? Сопоставимы ли утраты? И ответ уже вызревал в сердце Екатерины.

Она стала рассказывать историю своего горя, своей потери, своего расставания и с человеком, и с мечтами. Рассказывала и радовалась: в груди – ровный постук, а голос, слова – будничны и вроде бы даже степенны, как, наверное, свойственно может быть человеку искушённому, мудрому. И начала простыми словами, и продолжала простыми, не срываясь ничуть. Удивлялась: легко рассказывалось. Словно пелось.

Закончила.

Минутку-другую посидели молча. Слушали шелест старого тополя, богатую кущу которого обеспокоил ветер-верховик, слушали звуки жизни вокруг, которых становилось от минуты к минуте всё больше. Тарахтели двигатели автомобилей, всхрапывали запряжённые в телеги лошади, люди торопились по своим делам, скот хозяева выгоняли за ограду, а где-то в проулке пастух пощёлкивал в воздухе бичом – отовсюду многоголосие повседневной деревенско-городской жизни Иркутска, его рабочей, а до революции ремесленной и торгово-купеческой, слободы.

– Ну, как, стало полегче? – наконец, спросила Евдокия Павловна.

Екатерина качнула головой.

– Твой Афанасий навсегда останется твоим. У него, говоришь, уже семья? Я думаю, он не бросит ни жену, ни детей. Но сердце… Сердце, Катенька! Сердцу, известно, не прикажешь. Ты же понимаешь, что Афанасий тебя любит. Понимаешь ведь?

Снова качнула головой, однако скуповато, кажется, без охоты.

И обе не выдержали – заплакали разом. Обнялись. Евдокия Павловна склонила голову Екатерины к себе на грудь и целовала в темечко.

Отплакавшись, смотрели в светлые дали разгоравшегося дня исхода лета.

– Главное, вы живы и любите друг друга. И жить вам, таким сильным, здоровым, умным, долго-долго. Вот увидишь! Потом ещё вспомнишь старуху и не раз. Ах, чего только не будет в жизни! Но что же, моя родненькая, мне посоветовать тебе? Коли уж выманила я из тебя тайну твою великую да самую что ни на есть заповедную, надо и присоветовать чего-нибудь. Правильно старуха думает?

Екатерина чуть улыбнулась бледными, но отвердевшими губами. Однако ни качком головы, ни словом не отозвалась.

– Вот чего я тебе, Катенька, скажу: поезжай-ка к честным и целеболосным мощам святого Иннокентия Кульчицкого, первого нашего епископа Иркутского и Нерчинского. Ты же слышала об Иннокентии?

Екатерина с досадой призналась, что хотя и слышала о святом, от случайных старушек, но очень мало и неясно.

– В семье у нас, Евдокия Павловна, веры мало, о святых отцах церкви никогда не говорили. Хотя иконки мама держит и молится. Правда, тайком, как и многие у нас в Переяславке. Меня и Марию никогда не учила вере, ничего о ней не рассказывала: считала, что всюду другая теперь жизнь – значит, и другим песням звучать. В школе, сами знаете, кто же нам расскажет о святом угоднике. Но Библию я читаю, в храм хожу, молюсь.

– Молодчинка! Да-а-а, вытравили из народа память. Но мы-то, старичьё, ух, какие помнючие вредины! – неожиданно озорно усмехнулась Евдокия Павловна и даже подтолкнула слегка Екатерину плечом. – Слушай меня, родная, внимательно слушай. В 1764 году при ремонте церкви, здесь у нас, в Иркутске, было обнаружено тело епископа Иннокентия. Люди увидели его и охнули: и тело, и одеяние, и сам гроб святителя оказались нетленными, хотя пролежали в земле к тому времени уже более тридцати годком. Рассказывали очевидцы, и из поколения в поколение после передавалось: ликом, мол, светел был наш святитель и дух от гроба исходил приятный, вроде как даже цветочный. И тотчас же от его мощей стали происходить чудотворения разные. Какой-то отставной солдат, хромой калека, говорили, пошёл от гроба без хромоты, даже костыль отшвырнул. А у какой-то женщины, уже немолодой, сын единственный утонул много лет назад и жили они с мужем бездетными, и страшно горевали. Тут же у гроба она приложилась к мощам, благостно испросила ребёнка. И что ж ты думаешь! – через девять месяцев родила, хотя по возрасту и хворям уже не должна была. Когда же подрос младенец – один в один стал походить на утопшего брата своего. И много чего ещё происходило. К мощам началось паломничество – слух в месяц-другой облетел всё государство наше российское, от краю до краю, уж не говоря про Сибирь и нашу губернию. Ехали, шли в Иркутск со всей Руси великой. Исцелял Иннокентий, помогал, знамениями направлял.

В семье моих родителей хранилась бумага с высочайшим соизволением Святейшего Синода от первого декабря 1804 года. Сыздетства помню написанное в ней: «Тело первого епископа Иркутского Иннокентия огласить за совершенно святые мощи и с подобающим благоговением Иркутскому епископу Вениамину с прочим духовенством поставить в церкви Иркутского Вознесенского монастыря наверху, либо в другом достойном месте, с установлением празднования ему 26 ноября, на день памяти преставления сего святителя». Знаешь, Катя, аж сам император Александр Первый прислал в дар Вознесенскому монастырю парчовое покрывало с золотой бахромой. Торжественно возложено было покрывало на мощи святителя нашего. А иркутский купец, кажется, Мельников его фамилия, заказал в столице богатую-пребогатую раку. С внешней стороны она была украшена литыми позолоченными гирляндами и медальонами с херувимами. Стоила рака страшно сказать сколько – аж четырнадцать тысяч рублей, и была весом более пяти пудов. В раку помещали кипарисовый гроб – изящно-узорчатый такой, благолепный. Красоты необыкновенной, – сама видела. А вкруг раки было разложено драгоценностей всяких на многие и многие тысячи рублей. Над всем этим роскошным сооружением высились позолоченные колонны, ещё был балдахин с лампадами. И одну из лампад, к слову, пожертвовал цесаревич Николай Романов, будущий наш самодержец российский Николай Второй. Вот какой у нас заступник! Все его знали – и цари, и простолюдины. И всем-всем он помогал. И при жизни своей земной был людям разных сословий и состояний помощником великим и чутким. Бывало, в лесу чащобником пройдёт и – образуется извечная тропка. Никогда она не зарастала травой или кустарником. О чём сие говорит? О том, Катя, что Господь являл людям: вот-де перед вами человек, который указывает вам тропы жизни истинные. Ходите по ним – и будете праведными и чистыми и сердцами покойными и миролюбивыми. А какой тропарь святителю по церквам звучал раньше! Поэзия небесная! Послушай-ка: «Святильниче церкве пресветлый, озаривый лучами доброт твоих страну сию, и исцеленьми многими притекающих к раце твоей с верою Бога прославимый, молим тя, святителю отче Иннокентие, ограждай молитвами твоими град сей от всех бед и печалей». А кондак! Просто глас небесный! Вот частичка: «Непорочности соименнаго пастыря, проповедника веры в языцех монгольских, славу и украшение иркутския паствы, любовию восхвалим вси вернии: той бо есть хранитель страны сея и молитвенник о душах наших». Да, да, молитвенник о душах, Катенька! Я тебе передам тетрадку с поучениями святителя – почитай, полюбуйся его мыслями и душой. И мама моя записывала в эту тетрадку, и я после неё. Перечитываешь часом – и будто разговариваешь с самим благочинным. И – с мамой тоже. Когда же любовию восхвалим хранителя нашего?