Знаменитый газонокосильщик - Бен Хэтч Страница 52

Карл Маркс не работал десять лет. Он сидел в Британской библиотеке и судорожно кропал свой «Капитал». Такой работоспособности можно позавидовать, но, с другой стороны, его ничто не отвлекало — тогда не было ни дневных телепрограмм, ни современных видеотехнологий. Переместите Карла Маркса в 90-е годы XX века, и он превратится в совсем иного человека. Он бы сразу позабыл о коммунизме и роли пролетариата, он бы, как и все остальные, торчал от «Видео-Плюс», разыскивал кассету с «Крестным отцом-II» и ждал половины пятого, чтобы посмотреть «Обратный отсчет».

В конце вечера Марк отвозит меня домой. Он говорит, что ему надо пораньше лечь спать, но на самом деле он больше не в состоянии слушать мои уничижительные замечания, которые я отпускаю в адрес «Пежо-206». Марк очень высоко ценит экономичность этой машины.

Еще раз поссорился с Джеммой. Она заявляет, что в последнее время я постоянно раздражаюсь и что ее сестра Дженни разошлась со своим приятелем Стивом именно по этой причине. Я нарочито зеваю, чтобы дать понять, что меня не волнуют ее угрозы, и остаток вечера она просто не обращает на меня внимания. В понедельник она снова уезжает в Шеффилд, и вовсе не с родителями, как говорила раньше, а с какими-то двумя студентами, с которыми познакомилась в жилищном агентстве и которые приступают к занятиям вместе с ней. Она говорит, что я буду мешать, если поеду вместе с ней, но на самом деле просто не хочет меня видеть.

11 часов вечера.

Ученые предсказывают, что в ближайшие тридцать лет от коровьего бешенства могут скончаться более пятисот тысяч человек. Я недавно прочитал об этом в «Дэйли телеграф». Симптомами заболевания являются ухудшение памяти, потеря чувства равновесия, слабоумие, слепота и потеря рассудка, что в конечном итоге приводит к летальному исходу. Описание того, что происходит с мозгом, когда белок пожирает его ткани, оставляя губкообразные дыры, полностью совпадает с теми ощущениями, которые я испытываю. Суп и губка, в сущности, одно и то же. Если я через пять дней не найду работу, папа вышвырнет меня из дома.

В Обществе гуманитарной помощи мне тоже отказали, объяснив это тем, что у меня нет необходимых навыков. Я настолько бездарен, что не могу разгребать даже речной ил!

Воскресенье, 18 апреля

Я по-прежнему вспоминаю маму. Это даже не воспоминания, а объемные картинки с цветом, вкусом и запахом. Маленький Чарли завороженно смотрит, как я играю в шарики на ковре в коридоре. Считая, что я этого не вижу, он запихивает один из шариков себе в рот, катает его между щек и случайно глотает. После чего тут же запихивает себе в рот следующий, полагая, что таким образом ему удастся скрыть происшедшее. Однако машинально глотает и этот. Я иду жаловаться маме, и она говорит: «Чарли! Прекрати поедать шарики Джея». После этого все тщательнейшим образом изучают стул Чарли, пока наконец из него не выходят шарики вместе с моим солдатиком из набора «Ваффен-СС».

Сейчас я даже не могу в это поверить, однако, когда мама впервые нащупала у себя уплотнение, никто из нас не отнесся к этому серьезно. Помню, как она лежала на полу на кухне, а Чарли перегонял его из стороны в сторону, словно это была новая игра. Уплотнение погружалось внутрь, а затем всплывало наверх, как пузырек воздуха. «Вот он! Вот он! Я его поймал!» — кричал Чарли, загоняя его вглубь.

Потом другая сцена — мама в больнице, ей приносят протеиновый напиток, который она принимает два раза в день, так как уже не может есть. Мы все смотрим, как она втягивает в себя по четверть ложечки, каждый раз собираясь с силами, словно она тяжеловес, готовящийся поднять штангу с добавочными десятью килограммами, и каждый раз все заканчивается слезами, потому что она больше не может. Мы, сидя вокруг ее постели, ведем искусственно-оживленное обсуждение «Обитателей Ист-Энда», чтобы заставить ее съесть еще. «А ты что думаешь о Бьянке и Рики, папа? По-моему, она ему не подходит. Мама, а ты что думаешь о Бьянке и Рики?» «Эта Бьянка очень симпатичная», — включается мама, вытирая слезы и снова беря ложку — все облегченно переглядываются.

Я не знаю, что произошло. Но все, что я чувствую, — мама, папа, Шон, работа, Джемма — вдруг превратилось в какие-то шарики, которые, сталкиваясь, катаются в моей голове, как по бильярдному столу. И сколько я ни пытаюсь загнать их в лузу, они выскакивают обратно. Так что количество шаров никак не убывает. После каждого удара шар отфутболивается обратно, и скоро у меня уже не будет сил на то, чтобы перемещать кий.

10 часов вечера.

Сегодня снова сообщают о том, что французы отказываются закупать английскую говядину, и это сообщение сопровождается старыми кадрами, на которых изображены коровы, умирающие на полях от бешенства. Однако когда я говорю папе о том, что, возможно, я им тоже заразился, тот приходит в бешеную ярость и обвиняет меня в симуляции: «Сначала у тебя был рак желудка, потом ты прочитал об опухолях мозга и начал изображать из себя умирающего. Возможно, ты действительно болен, но изволь держать себя в руках».

Я говорю, что ему просто наплевать и что, конечно, я могу держать все при себе, чтобы он спокойно мог смотреть своего «Дикого ангела».

— Потому что все дело только в том, что ты хочешь смотреть кино, а я тебе мешаю. Возможно, когда я ослепну и не смогу стоять, мы вернемся к этому разговору.

4 апреля: Маму снова отправили в больницу. Она настолько ослабла, что уже не может встать без посторонней помощи, а поднимать ее с дивана очень тяжело. Ей колют стероиды, чтобы вызвать аппетит. В течение последних двух недель она ежедневно съедает такое количество пищи, которое равно одному тосту. Сердце разрывается, когда я слышу ее голос. Она не может произнести даже три слова, чтобы не закашляться, после чего ей требуется целая минута, чтобы прийти в себя. Она говорит только о своей болезни, в основном о ногах, от которых остались одни кости, покрытые тусклыми красными и бледно-серыми пятнами, как туши в витринах мясных магазинов.

Иногда она переходит на доверительный тон и начинает говорить таким тихим шепотом, словно сама не желает себя слышать: «Я так ослабла, Джей, так ослабла». И тогда в ее голосе звучит такое отчаяние, что у меня дыхание перехватывает.

Глаза у нее теперь постоянно на мокром месте. И когда она плачет, все еще ничего, хуже, когда она пытается сдержать слезы, — она шумно вдыхает, задерживает дыхание и произносит с фальшивым оптимизмом: «Ну сколько можно хныкать. Как твои дела? Что в школе, Джей?»

Больше всего она боится, что метастазы захватят печень, но, вероятно, это уже произошло. Она говорит об этом только тогда, когда папа выходит из палаты, да и то ей не удается произнести всю фразу целиком, не срываясь: «Боюсь, опухоль… захватила… печень».

В такие моменты я начинаю вести себя как робот. Я жду, когда она успокоится, и отвечаю: «Это никому не известно, мама. Возможно, все это из-за лекарств. Вот когда тебе сделают новый коктейль, ты снова начнешь есть. Если бы дело было в печени, врач наверняка уже сообщил бы об этом. Подожди, что он скажет. Ты просто должна заставить себя есть. Во всем виноват этот несчастный грипп».