Да будем мы прощены - Э. М. Хомс Страница 52

Отметив, что в номере нет телевизора, я спрашиваю:

– А у Джорджа телевизор есть?

– В кампус телевизоры не допускаются. Но по пятницам у нас показывают кино.

– Дома у него телевизор в каждой комнате. Одиночество ему невыносимо. Даже в туалете ему нужно, чтобы с ним кто-то говорил. Вы знаете, что он руководил телесетью?

Розенблатт кивает.

Я продолжаю рассказывать о Джордже, все более воодушевляясь.

– Он изменил лицо телевидения. Джордж, и только Джордж создал такие программы, как «Твоя хреновая жизнь» и «Войны у холодильника», «На дороге – своя дорога», «Врачи без белых халатов». – Розенблатт, похоже, перестал слушать, и потому я вбрасываю пару названий, состряпанных на месте для проверки, вроде «Чем лечь с женой, так лучше лечь в могилу», – и Розенблатт механически кивает. – Вы не особенно увлекаетесь телевизором? – спрашиваю я.

– У меня его нет, – отвечает он. – И не было никогда. Хочешь стакан воды?

Это к Тесси.

– Теория «стакана воды» не про нее, ей бы практику миски, – отвечаю я, не сразу перестав придумывать названия. Отстегиваю поводок и начинаю доставать миску. Тесси тем временем находит туалет и долго, с удовольствием пьет из унитаза. – Так где вы медицину изучали?

– В Гарварде, – отвечает он.

– А здесь как оказались?

– Я специалист по электрошоку, – говорит Розенблатт. – Еще в школе лечил кота от приступов тревоги домашней электрошоковой установкой, которую с тех пор применяют в странах третьего мира.

– Там, в третьем мире, много случаев тревожности у котов?

– У людей, – поясняет он.

– Я и не знал, что электрошок до сих пор применяется.

– Он весьма популярен, – отвечает Розенблатт. – Триумфально вернулся после нескольких успешных случаев лечения лекарственно-устойчивой депрессии.

Что-то в голосе Розенблатта, произносящего «лечение лекарственно-устойчивой депрессии», мне напоминает рекламный ролик стирального порошка, когда этот порошок на глазах изумленной публики удаляет травяное пятно с джинсового колена. Теперь у меня электрошок и «Тайд» неразрывно друг с другом связаны.

– Понятия не имел, – говорю я. (И я действительно думал, что он всюду запрещен как антигуманный и, возможно, жестокий.) – Кстати, сколько стоит пребывание здесь?

– У вашего брата очень хорошая страховка.

– Насколько хорошая?

– Насколько есть.

– Куда отсюда уходят люди после, как бы сказать, окончания?

– Кто в другие программы пребывания, кто в переходные учреждения, а некоторые – домой.

– А в тюрьму – никто?

– Похоже, вы несколько сердитесь на брата.

– Есть малость.

– И хотели бы, чтобы он был наказан.

– Не думаю, что его можно наказать. Во всяком случае, так говорила моя мать.

– Правда?

– Да. Она часто говорила: «У твоего брата интересное свойство. Он может творить что хочет, потому что если его попытаешься наказать, ему плевать».

– Интересно. И вы думаете, это правда?

Я киваю.

– Он мало что воспринимает эмоционально, – говорю я. – Кстати, когда мы с Джорджем увидимся?

Я смотрю на часы – половина шестого.

– Доктор Гервин, определяющий лечение вашего брата, хотел бы прежде кратко переговорить с вами, а потом отвести вас к Джорджу. – Розенблатт вынимает напечатанное расписание и отдает мне. Потом еще одну бумагу – бланк отчета. – Если сможете, заполните это перед отъездом и оставьте на вахте. Всем отчетам присваивается балл, и нам за них начисляются очки – мили, которые можно использовать для поездок, скидки в магазинах, по другим услугам – в зависимости от балла. Я собрался на пробежку, – говорит он, глядя на Тесси. – Был бы рад взять с собой вашу собаку.

Я вспоминаю про его эксперименты с котом.

– Спасибо, но пусть лучше она побудет со мной.

Я возвращаюсь в главное здание, где в небольшой комнате встречаюсь с доктором Гервином. Такое совершенно безличное стерилизованное помещение, где уместно было бы подписываться на членство в фитнес-клубе или подавать заявление в военно-морской флот. Мы пожимаем друг другу руки, и он тут же брызгает себе на свои ладони антисептиком.

– Мне, наверное, тоже следует, – говорю я, стараясь, чтобы звучало небрежно. Он толкает «Пюрелл» ко мне, я наполняю руки пеной и быстро потираю их одну о другую. – Чертовски забавно.

Гервин похож на Стива Мартина: черты лица слегка резиновые, но выражение его одно и то же, будто он изучил себя в зеркале и решил оставить вот это: вполне толерантная, но безучастная улыбка. Так лучше всего.

Он вытаскивает конверт из плотной бумаги и устраивается за небольшим столом.

– Когда вы впервые обратились к психиатру? – спрашивает он.

– Я?

– Ну да, вы.

– Я не обращался. И вроде бы как не собираюсь.

– Вам не кажется странным: прожить такую долгую жизнь и обойтись без помощи?

– Не кажется.

– Ну, пойдем дальше, – говорит Гервин. – Половая жизнь.

По его интонации не вполне понятно, утверждение это или вопрос.

– Да, – отвечаю я.

– Как бы вы ее описали? Какого оттенка?

– Ванильного.

– Секс вне основных отношений? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я, гадая, насколько ему известны события, приведшие к этому моменту.

– Проститутки?

– Мы про меня или про Джорджа? – спрашиваю я. – Можете честно написать в этой графе: «Реакция враждебная». Я готов помочь брату, но у меня есть право на частную жизнь.

– Да, частная жизнь есть у нас у всех, – соглашается Гервин, и интонация у него понимающая. – Проститутки? – повторяет он.

– Нет, – отвечаю я. – Когда я говорю «частная жизнь», это значит, что с вами обсуждать ее я не хочу.

– Как бы вы описали свою эмоциональную жизнь?

– Таковой не имеется, – отвечаю я честно. В этой области я сильно завидую Никсону: он умел плакать, его даже можно было плаксой назвать. И часто он открыто рыдал, скорее даже всхлипывал. – Я стараюсь избегать эмоций.

– У каждого из нас свои методы, – говорит он. – Если с вами случится что-то такое, что вам не нравится, если с вами кто-то обойдется дурно, что вы будете делать?

– Буду делать вид, что этого не было.

Джорджа мы находим на теннисном корте. Автомат кидает в него мячи, а тренер кричит: «Замах, удар, проводка».

– У него сильный удар слева, – говорит доктор, глядя в окно.