В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук Страница 52

Случается еще и так: идешь, например, с существом иного пола нога в ногу. Но мы ведь не в армии! Почему-то это обстоятельство внезапно слаженной ходьбы ужасно тяготит и даже раздражает. Ритм, возможно, и один, думаешь, но характеры-то разные, и планы на сегодняшний вечер тоже. К тому же пробуждается мальчишеское стремление к превосходству. И начинаешь незаметно комплексовать по поводу собственного возраста. А у нее, вероятно, какие-то феминистские комплексы или просто юная.

И вот она поспешает, стараясь отстоять свою независимость (смешные мы все-таки люди, ведь здесь именно чувство независимости, неизвестно откуда взявшееся, и есть главное), или ты притормаживаешь, давая путь ее достоинству и освобождаясь.

А если бы заговорили, то выяснилось бы наверняка, что у нас схожие какие-то воспоминания (у нее по матери, у меня по сестре, допустим), и приземлились бы где-нибудь на городском пляже меж кустов, а там бы уж выяснили, что и идеалы у нас, в сущности, общие. Тут обыкновенно не бывает проблем, главное, до этой именно главы отношений дойти, дальше читается легко, забегаешь на несколько страниц вперед, и не скучно.

Правда, по рисунку женских ног, идя сзади, многое уже можно определить: и лицо, и характер, и всю, стало быть, будущую возможную историю. Так что, в общем, совсем не обязательно опять же суетиться, обгонять и заглядывать в глаза. Аутсайдер по жизни должен компенсировать свое аутсай-дерство проницательностью и богатыми заспинными наблюдениями. Но не всегда получается.

Сегодня никто ничего не обещал. Вчера, кажется, тоже…

Сегодня никто ничего не обещал. Вчера, кажется, тоже. Обидно. Раньше-то все обещали хотя бы. А теперь прохожу мимо знакомой пельменной – женщина в коротком халатике, которой я не ответил восхищенным взглядом, бросила: «В следующий раз будешь проходить – проходи». Я улыбнулся, наконец, и ответил в силу своих возможностей жалко: «Спасибо, что не отказали».

Если б она знала, что мне вчера зарплату выдали в два раза меньше минимальной, посмотрела бы не так презрительно. Не так бы еще презрительно посмотрела.

Кто-то мне вчера все же обещал что-то. Не мог же никто ничего не обещать. И потом, что-то сосет внутри в предчувствии того, что исполнится. Если никто ничего не обещал, то почему сосет?

От человека остаются три-четыре истории. Это видно по старикам.

День, между тем, уже приземлялся, накрывал зимним моросящим покрывалом всех, кто по случайным делам вышел на улицу, не ведая о следом ковыляющей судьбе, которая все их никчемные помыслы записала на дискеты и вставила в игру, и спасения нет.

Сам-то я откуда здесь?

Тетка моя Дарья, приехавшая из далекой деревни, так укорила меня, когда я на поминках отца запел с друзьями песню Окуджавы. Смотрела строгой богомолкой.

Когда человек ведет себя четко, мы ведь обычно тушуемся.

Я почувствовал себя пасынком, пришедшим подкрепиться салатом за счет не дорогой мне смерти. Хотя я был сыном. А вспоминать-то было, в общем, еще не о чем – отец во мне жил и слушал, как мы пели песню о войне.

В молодости тетка гуляла с соседским парнем. По причине нищеты выдали ее, однако, в другую, богатую деревню. А она уже ходила с перевязанным животом. И вскоре родила прямо на глазах у непрошеного мужа. Мачеха взяла ребеночка к себе, закрыв собой от горячего отцовского топора.

Мальчик рос хилым. Купала мачеха его в молоке, намазывала маслом и сметаной. А он через три года все равно умер. Было решено, что от сглаза. А я так думаю, что в тюрьме платка еще задохнулся. Отчего тетка такая строгая и стала к старости.

И вот из тех крестьянских страстей меня вытолкнуло когда-то в эту жизнь. Светлая наследственность. Сильное призвание, более чем обеспеченная будущность…

Иду и соображаю: кто и зачем надкусывает кружки в пивных барах? Страсть, что ли, такая метафизическая?

Зачем мальчишки на улицах взрывают шарики нитрогликоля (или чего там?), когда вокруг и так стреляют?

Иногда мне кажется, что я старше, чем мой город. Хотя он порядочно стар. Но у него еще есть варианты. А у меня нет. Нам разные сроки отпущены. Общее у нас – только ветер.

Родина – тихий мой край, незлобивый и чистый. Люблю несжатую полоску твоей мечты. Девочек в шубках дефицитной малиновой окраски. Они тянут свои ручки к застенчивым выходцам из автомобилей. Те отворачиваются, стыдясь несовершенства сочиненной ими жизни, а эти тянут, тянут… Все как в хорошем театре: и трогательно, и смешно, и местами надрывно. И совесть на вешалке, и шарф в рукаве.

Люблю, родина, глаза твоих дев, улыбка которых не подлежит инфляции.

Люблю проворность и интуицию твоих разбойников, которые подъезжают ко мне на горизонте моих надежд, когда я сам еще не осознал, что я уже на своем горизонте.

Киви на лотках присыпаны сухим снежком. Вот радость-то!

Как сказал однажды поэт из Германии, не понять тебя умом, матушка. Жена моя до боли!.. Сколько пережито вместе духовных исканий! Душа обмозолилась. Пора посмотреть в даль светлую, беспросветную, чистую… Пречистую.

Завтра мужик обещал за червонец починить кран. Вспомнил.

Пою оду окнам. В них совершается все, что мне недоступно…

Пою оду окнам. В стыдном надо признаться – в своей юношеской тоске по вечерним окнам. В них совершается все, что мне недоступно: любовь в каком-то непритязательном и, ох, таком товарищеском халатике. Вино под аккомпанемент разговора о человеческом мусоре, о зависти, восторге, восторге, о скособоченных каблуках прошедшего мимо бедняги, о родственности итальянской и русской фонетики, роли пенсне в жизни Чехова, обширности и обаянии Беаты Тышкевич, ехидном взгляде местного хулигана и – счастье, счастье, счастье обо всем этом вместе говорить.

Стыдность же заключается в том, что жизнь настоящая происходит якобы в другом месте, а не там, где мы с вами обитаем. Что есть неизвестно кому доставшееся счастье, а нам как-то в очередной раз не повезло. Что есть некая не наша интимность, которой почему-то можно завидовать. Возможно, и к нам на кухню заглянет как-нибудь несравненная красота с нездешним блеском глаз, но мы-то сами все равно так себе.

Какое подлое самоуничижение, господа!

Любовь – это организация. Не в смысле учреждения (хотя и это тоже), а в смысле действия. Все надо придумать и наладить, обладая при этом, конечно, тонким слухом и неамбициозностью.

При этом любовь и счастье невозможно пересказать. Порок пересказать можно. Когда я отваживался на порок, мне все говорили: «Давай, давай! У тебя это так красиво получается! Для покаяния старость нам дана».

Порок и понять и пересказать можно. А счастье…

То громоздко оно, так что не знаешь, куда его пристроить, то перелетно и поэтому почти не твое. То есть никогда не обитает и не длится, кроме как в чужих, по соседству расположенных далях.

Окна вы мои гадательные.