Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера Страница 52

Отсюда с неизбежностью следует вот что: добрая или дурная сущность писателя. «Дурная сущность» Троцкого оказалась на кону, когда он выбрал символический метод для своего убийства? А выбери он реализм, или соцреализм, или реалсоциализм, или эпический подход для вышеназванного события — пришлось бы прибегнуть к «доброй сущности»?

Эти два вопроса наводят нас на следующие размышления: а нет ли особой подоплеки у сущности убийцы? Разве добрая сущность при выборе этих двух форм не перестает быть доброй из-за отказа от третьей, то есть божественной концепции, она же идеальная сущность мастера? Или убитый накладывает рамки, в данном случае, крепость своего черепа, сопротивляясь убийце или его проникающему инструменту, разницы особой нет, то бишь настырному ледорубу? Тут, как сказала бы домохозяйка у овощного лотка, есть из каких корешков выбрать.

И в силу чего символический метод обязан подчиняться дурной сущности убийцы? Или убитого, а это практически одно и то же? В тот вечер убийц (они выиграли, убийцы выиграли, а как же, потому что довели корриду до конца, и в час истины, или minute de la verité ученик, подобно тореадору, нанес последний удар своему быку отцу-мастеру, лидеру) строго выполняются все условия антагонизма мастера — учеников. Ни разу конфликт или драчка (которая для сына-автора закончилась бы парой шлепков по заднице от отца-мастера) не обесценивается или, как выражаются профессиональные фокусники, не дематериализуется; ни разу отпущение грехов мастерам и «гибрис» (или задиристость) учеников не предстают менее правдиво, чем получилось бы в реализме, или соцреализме, или реалсоциализме или эпическом методе; ни разу предполагаемые или мнимые недобрые намерения Троцкого не срываются, как у его учеников, в миксомифологизацию, или мифомиксологизацию и мифологизацию, или миксологизацию собственно антагонизма. А это все равно что сказать — чужого. Художественное решение, идеологическое содержание и мотивация сливаются в одно целое: заявленный конфликт. Или, как сказал бы автор криминальной хроники: происшествие.

И наконец, кое-что, представляющее, как мне кажется, немалый интерес: вполне вероятно, что родители Морнара (так же, как и многие другие родители, включая родителей Сталина, что, в общем, то же самое, потому что Жак Морнар и есть Сталин, это всякий знает) скажут: Ох, озорует пацан! Надо же, чего удумал, Троцкого порешить! Это простонародное определение дурной сущности. Иногда бывает так, что довольно частое для людей представление, или mirage, заставляет их принимать убийцу за убийцу в принципе, и тому приписываются все мифологизации и миксологизации и мифомиксологизации, или… (всё, устал!), которые он вложил в убийство. То есть в свои планы. Это видение, или mirage, нарушает уравнение, и «добрая сущность» автоматически становится дурной. Автоматически, читай по инерции, механически, то есть нет дурной сущности как таковой, а есть субъективизация сущности убийцы. Как говорится, пакость маленькая, а сердце радуется.

Кстати, о родителях, чуть не забыл сказать, что в прекрасную пору моей юности, в Сантьяго-де-Куба, у причалов я познакомился с матерью убийцы, или ученика, Каридад Меркадер, которую соседки неизвестно почему называли Качита. В девичестве пригожая девица Качита родила сыночка Сантьягито, ублюдка, как тогда говаривали кумушки, то есть безотцовщину («ребенка матери-одиночки» в местных гражданских органах), отсюда фамилия Меркадер, разумеется, куда более кубинская, чем Джугашвили. Каридад Меркадер, напевая колыбельные тогда еще маленькому Чаго в колыбели, говорила или повторяла (если говорила больше одного раза) фразу, которую, вероятно, следует счесть предначертанием, предсказанием, пророчеством или попросту направленной в будущее сплетней. Эта примерная мать (как сказала бы моя сестра Луиса) говорила:

— Мой сынок как вырастет — великим человеком станет.

Итак, Троцкий, урожденный Бронштейн, мертв (что, в конечном итоге, уже глупо отрицать), и тут уж ничего не поделаешь, потому как никакого «там» не существует, по крайней мере, для нас, тех, кто, как говорит кухарка Пепе Родригеса Фео, здеся. Как, наверное, не существует никакого «здеся» для тех, кто там, под хладным камнем, если позволите такое выраженьице, или кволибет. Морнар вроде бы жив, по крайней мере, в тюрьме его жизнь стараются поддерживать, и на том спасибо. Ему бы, Сантьягито Меркадеру, попросить бумаги и чернил да сесть за книгу: литература — лучшее успокоительное. Помню, в Буэнос-Айресе, где я провел шестнадцать горьких лет, сладостным утешением служило мне писательство. А это все равно что сказать — литература, и в моем случае — литература великая. Вирхилио Пиньера.

Лидия Кабрера

ИНДИСИМЕ ИСПИВАЕТ МОСКУВУ, КОТОРУЮ ПОСВЯЩАЕТ ЕМУ БОЛЬШЕВИКУА

Старая Кача (Каридад) уже позабыла о том, что Баро, ее бабалоша, наотрез отказался дать ей взаймы свою нганга для одного «мокрого» «дела», когда явился сам повелитель стихии, или ориша, не с чем иным, как со священно-магическим ужасным котлом (казан валабо) в черном мешке — ммунвбо фути. Дух (вихе), обитавший там, объявил, что он не против (наммальна), ибо «моана мунделе» (белая женщина, в данном случае Качита Меркадер) просила защитить ее сына и вспомоществовать в его будущей миссии (и’исси’м) с большим смирением. Старец поспешил удовлетворить эту просьбу (п’шалста), потому что его нганга тоже согласилась (дадабуду). Колдун спокойно дал соизволение на освящение — «клиент дает добро» — раз уж тот так хотел. Буруфуту нмобуту!

Нганга была что надо, и, поскольку белый оказался любителем фотографии (фоту-фоту фан), он пожелал снять благородного старца Баро (вспомнив, что в Сантьяго у него самого была чернокожая «тата»), для чего тот предварительно испросил разрешения у Олофи путем религиозных песнопений, или рели-пений.

Олофи!

Олофи!

Тендунду кипунгуле!

Нами масонго силанбаса!

Силанбака!

Бика! Дьоко! Бика Ньдьябме!

Олофи!

О!

Ло!

Фи!

— Что говорят ракушки (каури), о благородный старец Баро? — в нетерпении спросил белый. — Это возможно?

Благородный старец Баро улыбнулся своей африканской, а значит, таинственной улыбкой.

— Да? (или нет)? — вновь спросил нетерпеливый белый.

— Каури (ракшки) грят харашо, — отвечал благородный старец Баро, — Олофи доволен.

— Снимаемся? — спросил нетерпеливый белый.

— НЕТ! — отрезал благородный старец (или старый благородец) Баро.

— Почему? — спросил нетерпеливо нетерпеливый белый.

Баро отказал не из сомнений в чистоте намерений белого и не из страха, что его образ окажется в руках другого колдуна, так что тот, получив власть над портретом, сможет навести на него, Баро, порчу (билонго) или легко покончить с ним чарами булавок (тык-тык), и не потому, что нганга, профанации в сторону, спуталась и потеряла силу. И не потому, что он страшился тревожного (менсу) фотоаппарата. И не потому, что не доверял белому. И не потому…