Ребенок - Евгения Кайдалова Страница 52

К тому времени как мы добежали до дома, ребенок окончательно выкрутился из пеленок, а едва я сняла с него плед, пеленочный ком вывалился на пол мне под ноги. Ни на что не обращая внимания, я пробежала по нему грязными тапками, положила ребенка на кровать под одеяло (где наверняка плодились и размножались бактерии!) и бросилась на кухню кипятить воду. Десять минут я лихорадочно отмеряла, остужала, разбавляла, взбалтывала и мучилась, слушая голодные крики. Но через десять минут я уже сунула резиновую соску в изнемогающий рот, и ребенок наконец-то начал наедаться. Вот так… вот и хорошо… восемьдесят граммов – даже больше, чем положено!

Выпустив соску, он тут же заснул. На сей раз – настоящим, крепким, здоровым, сытым сном. Он спал, не обращая внимания на то, что его опять пеленают, его не будило вовсю бьющее в окна солнце, ему было недосуг слушать, как я рыдаю и хохочу в истерике от всего пережитого. Ребенку было только три дня, но он прекрасно знал, чего хочет от жизни, – насытиться во что бы то ни стало. Тяжелой ценой он добился своего и теперь заслуженно отдыхал – до чего простая и верная политика! Мне было восемнадцать лет, и я не знала, чего я теперь хочу от жизни, не понимала, как со мной произошло то, что произошло, и боялась даже представить себе, что будет дальше. На данном этапе я просто замертво упала от усталости рядом с маленьким мудрецом.

Ребенок дал мне проспать целых четыре часа вместо трех, обещанных медсестрами в роддоме. Но теперь, когда он начал беспокоиться, меня уже не колотило от страха – проблема была решена. Я с радостью накормила его, а после начала уверенно следовать его примеру – есть, есть и есть. Едва я немного отдохнула, чувство голода стало поистине адским, я без разбору запихивала в себя все, что находила в холодильнике: сыр, колбасу, огурцы, помидоры… На одной сковородке я жарила картошку, на другой – яичницу. Как художник кистью, я взмахивала солонкой и перечницей, посыпая белым – белки, а черным – желтки. Всю эту роскошь я запивала настоящим ароматным чаем. Я ложками ела варенье и не чувствовала, что совершаю преступление по отношению к своей фигуре. Боже, какое это счастье – наесться досыта! Как же я теперь понимала ребенка!

Я все еще двигалась немного как во сне – голова была довольно мутной, но теперь у меня была возможность отдохнуть. Еще два благословенных часа сна! Ребенок забеспокоился ровно в десять, словно в голове у него был будильник. Спокойно, даже с некоторой радостью я взяла его на руки и обнаружила, что он абсолютно мокрый (равно как и простыня с матрасом на моей кровати). Внутри пеленок ребенок был еще и грязный. Отмывая его и застирывая пеленки, я вспоминала о том, что все прошедшие дни он почти постоянно был сухой. Значит, он голодал так, что ничего не мог выделять…

Забыв о брезгливости, я прикрыла замоченное место на кровати полиэтиленовым пакетом, вновь положила туда ребенка и примостилась рядом. Спать! Есть и спать! Что может быть правильнее и естественнее? Что, кроме этого, вообще требуется от жизни. Перед сном я вновь напилась горячего чаю с вареньем (вновь наедаться я была уже не в состоянии) и чувствовала себе донельзя расслабленной и разморенной. Ребенок до отвала напился молока и добросовестно спал. Кажется, у нас были все шансы продолжать совместную жизнь…

Ночью я проснулась прежде, чем забеспокоился ребенок. Меня разбудило довольно странное чувство – как будто я неожиданно заболела. Мне действительно было неестественно жарко, я чувствовала, что простыня подо мной мокра от пота. А главное – болезненно ныла грудь. Я дотронулась до нее и замерла от испуга: грудь стала огромной и горячей, и из нее что-то сочилось. Значит, это что-то и заливало простыню… Страх пустил во мне глубокие корни – ведь я была абсолютно беспомощна перед любой решившей бы наброситься на меня болячкой. Все мое время теперь принадлежало ребенку, все силы – тоже. Даже если сегодня ночью я умру от неизвестной напасти, завтра все равно придется вставать и разводить в бутылочке молочную смесь, а потом – кормить, подмывать, пеленать… В школе я всегда радовалась возможности недельку поваляться с простудой и не ходить на физику с математикой, но сейчас и гробовая доска не освободила бы меня от моих обязанностей. Да и класть меня в гроб, равно как и ухаживать за мной во время болезни, было некому. Значит, я обязана держаться на ногах. Даже если слягу.

Я вновь прислушалась к ощущениям в груди. Теперь там что-то вибрировало, как если бы внутри струилась жидкость. Пугающее, но при этом совершенно экзотическое чувство – словно в груди прорыли каналы и по ним, бурля, хлынула вода. Из каких же недр моего организма она взялась? Сквозь страх я чувствовала, что становлюсь чем-то иным, нежели была до рождения ребенка, – словно ученый из американского фильма, что, проведя неудачный эксперимент, начал превращаться в муху. Мой эксперимент был явно неудачен. Что уготовано за это мне?

Сон отошел. Взглянув на лежащего рядом ребенка, я заметила, что у того открыты глаза (пока еще мутно-голубые и бессмысленные). Значит, подошло время еды – пока еще ребенок просыпался лишь за этим. Мне смертельно не хотелось вылезать из постельного тепла и, подрагивая, бежать на кухню. Я решила хоть чуть-чуть потянуть время: пододвинула ребенка к себе и прижалась щекой к его макушке. У детской головы был тонкий и трогательный аромат – казалось, что обычный человеческий запах тысячу раз отфильтровали и добавили в него нечто непостижимо нежное и теплое. Эта голова была такой причудливой, несоразмерной, со своим крошечным личиком и огромным затылком – как она только держалась на такой неимоверно тонкой шее? Я поплотнее прижала ребенка к себе в неосознанном порыве защитить столь неприспособленное к жизни существо.

Ребенок уже начал крутить головой в поисках еды. Прежде чем я успела подняться с кровати, он ухватил меня за сосок, и раздался странный звук – ударившейся о преграду тугой струи жидкости. У ребенка глубоко проваливались щеки, он с такой силой тянул молоко, что струйки били ему в нёбо. Вскоре я перестала слышать этот звук, но первые секунды он был отчетливым. По мере того как ребенок сосал, боль и напряжение в груди стали проходить, а пришли облегчение и радость: наконец-то я смогла стать для ребенка настоящим источником жизни! Я вновь почувствовала себя связанной с ним, как была связана девять месяцев подряд.

Я приложила ребенка ко второй груди, чтобы и из нее ушло ощущение мучительной тяжести, и он послушно сосал, сосал, сосал… Минут через двадцать он заснул от сытости, и я немедленно заснула вслед за ним от тепла и полного покоя.