Сексуальная жизнь Катрин М. - Катрин Милле Страница 52

У меня средний рост и гибкое тело, меня можно мять и растягивать во все стороны сколько душе угодно. Эта податливость, эта плавкость поражает меня более всего, когда я гляжу на собственное изображение на экране. В обыденной жизни я ощущаю себя неловкой, мешковатой недотепой (последний раз я танцевала будучи подростком и не в состоянии проплыть больше трех метров), и мне стоит больших трудов распознать себя в этой — безопасной — рептилии, которая извивается, тянется и съеживается, с ошеломляющей скоростью реагируя на малейшие внешние раздражители. Полулежа на боку в позе одалиски, слегка согнув ноги и выставив на первый план полушария ягодиц, взгляд, направленный вослед ягодицам, полураскрытые пальцы касаются губ в ожидающем жесте. Затем: все еще на боку, немного сильнее поджав ноги, обеспечивая безопасный подход в глубокую гавань, талия повернута назад на четверть оборота — видна грудь; шея напряжена — быстрый взгляд на раскрытую щель: все ли в порядке. В таком положении я лишена инициативы. Зверь притаился. Притворился объектом неживой природы. Мужчина сильнее давит на согнутые бедра, силясь просунуть ногу в образовавшийся треугольник; такое впечатление, что он подбирает концы большого мешка, чтобы, поудобнее ухватив, взвалить на плечи. Одной рукой он придерживает согнутые ноги, другой — потрясает членом, щелкающим его по животу. Мне нравится мое инерционное состояние, несмотря на то, что нанизанное таким образом влагалище не отличается повышенной чувствительностью (равно как и в случае, когда мужчина в свою очередь укладывается на бок, образуя горизонталь буквы «Т», в то время как я, лежа на спине и закинув одну ногу ему на талию, а вторую — поверх бедер, образую вертикаль). Я вновь превращаюсь в зверя, дивное сочетание лягушки и жука, месящее воздух коротенькими лапками. Однако я уже говорила, что предпочитаю, когда меня имеют спереди. Я лучше чувствую член и к тому же вновь обретаю способность оценивать происходящее. Поднимая голову — и подхватывая в случае надобности лодыжки или икры, — я могу следить за развитием событий сквозь амбразуру задранных ног. Я также имею возможность поучаствовать: например, выгнуть спину и поработать тазом. В таком случае я переворачиваю соотношение стихий: отныне не фаллос вонзается в сыру землю, но матушка-земля, содрогаясь, поглощает фаллос. Затем покой. На спине. Меня тащат мертвым грузом. Снова вещь. Позже, продолжая наблюдать за сценами, проходящими перед моими глазами на экране, я замечаю себя в виде перевернутой вазы, основание которой образуют голова и прижатые к голове колени, стиснутые, придавленные к туловищу бедра рисуют конус корпуса, который расширяется до уровня ягодиц и снова сдавливается после двойной припухлости — тазовые кости? — едва оставляя достаточно пространства погружающемуся члену.

Я испытываю вечно ускользающее удовольствие, и в этом нет ничего удивительного, ведь тело, в котором оно прячется, мое тысячу раз смятое, согнутое и перевернутое тело распадается на постепенно исчезающие части. Оргазм впитался и растворился в отдельных кусках тела, спрятанных и недоступных ему самому, в потаенных уголках; так тело пианиста перетекает в пальцы. Но давят ли на клавиши пальцы пианиста? Иногда кажется, что нет. Просматривая со мной видеозапись, на которой я дрочу воздушной, невесомой рукой, мой приятель заявляет, что у меня пальцы гитариста, Они расслаблены. Они покачиваются в черном облаке с регулярностью маятника, но их действие характеризуется высокой точностью. Когда я не одна и знаю, что скоро мои пальцы заменит более объемный инструмент, я никогда не жму сильно. Я наслаждаюсь нежностью. Я никогда не погружаю ладонь, я ограничиваюсь быстрой вертушкой безымянного пальца, который выныривает, не успев утонуть, и направляется выше — смазывать и увлажнять. Если движение становится хоть немного более настойчивым, по нежной коже внутренней стороны бедер пробегает волна. Я обращаю внимание на то, что нежные прикосновения не являются уделом единственно моего собственного влагалища — я точно так же обращаюсь с членом. Делая минет, я обхватываю яйца и основание члена точно таким же мягким движением, каким я могла бы взять в ладонь птенца или ящерицу. Вот крупный план: полный рот и широко открытые глаза. Это контролирующий взгляд. Вот другой крупный план: здесь, напротив, прикрытые веки и сомкнутые губы, по которым скользит головка члена. У зрителя может создаться впечатление, что я сплю глубоким сном. Это не так. Я знаю, что сосредоточена и стараюсь не потерять ось. Следующий кадр: я готовлюсь принять член и осторожно — я прекрасно отдаю себе отчет, какой хрупкий предмет мне предстоит поглотить, — разглаживаю и приоткрываю складки половых губ.

В другом фильме представлено все мое тело целиком, так, как его не дано видеть никому, — под одеждой, в процессе тривиальных бытовых движений. Жак, которому не дают покоя лавры великих режиссеров, одевает меня в черное прозрачное льняное платье и заставляет по меньшей мере двадцать раз подниматься и спускаться по ступенькам лестницы какого-то здания, практически пустынного в это время дня. Можно подумать, что на мне обычное, непрозрачное платье, а Жак вооружен камерой, излучающей рентгеновские лучи: когда я поворачиваюсь спиной и ставлю ногу на ступеньку, заметно пневматическое подрагивание ягодиц, а когда я обращаюсь к камере лицом, можно видеть, как колеблются груди. Всякий раз, когда лобковая поросль входит в соприкосновение с материей платья, она исчезает в некоей сумеречной зоне. Несмотря на то что зритель ясно различает компактность плоти, общий силуэт вырисовывается неясно. В следующей сцене я, по просьбе Жака, внедряюсь в будку консьержа и принимаю там различные позы, свойственные представителям этой профессии, сначала с обнаженной грудью, а затем и вовсе без платья. Ах, если бы так можно было ходить на работу! Сбросив одежды, мы избавились бы не только от тягот ненужной ткани. Ставшая бесполезной материя унесла бы с собой в небытие также и силу притяжения наших собственных тел. Приходится признаться: роль, придуманная для меня Жаком, настолько совпадает с моими сексуальными фантазиями, что я — вещь для меня в высшей степени непривычная — смущена и испытываю настоящее замешательство в своей наготе, обнажающей наготу. Мы возвращаемся в квартиру, где, в противоположность тому, что происходило на улице, мое тело вписывает четкий силуэт в белизну дивана. В центре рука, отягощенная перстнем, неторопливо совершает регулярные движения. Время от времени перстень вспыхивает отраженным светом, и этот свет — единственное, что нарушает идеальную резкость и отчетливость деталей. Широко раскрытые бедра и раскинутые ноги вписаны в почти идеальный квадрат. Я вижу все это сегодня, но тогда я знала, что именно видит мужчина, глядя в объектив. Когда, не опуская камеру, он заменил своим инструментом мою руку, член погрузился в небывало набухшее влагалище. Таким напитанным оно не было никогда. Причина стала ясна мгновенно: я была уже полна наложением на мое реальное тело сонма его тонких, неуловимых образов.

ПОЧЕМУ И КАК

Эта мысль посетила меня однажды утром, и, кажется, я точно помню, где именно стояла — лоскут пространства, квадратный метр, ограниченный углом кровати, стенкой шкафа и входной дверью нашей маленькой квартиры, — когда она пришла мне в голову. Тотчас перед моим внутренним взором возникло название: «Сексуальная жизнь Катрин М.». Такая картина приходит на ум всякий раз, когда мне задают этот (самый популярный) вопрос: «Почему вы написали эту книгу?» В поисках удовлетворительных, достаточно разнообразных и в меру правдоподобных ответов мне неминуемо приходится выбираться за пределы этого квадратного метра, покидать навеки замерший утренний миг. Ну кто мне поверит, если я ограничусь сухим геометрическим описанием этой неощутимо узкой сторожевой башни, в которой стояла в то утро, и скажу, что все как-то само собой решилось за несколько мгновений? Можно только позавидовать мореплавателям, которым для обозначения своего местонахождения достаточно назвать градусы широты и долготы. Мне было бы легко и радостно просто сказать: «Я написала эту книгу потому, что в один прекрасный день, стоя на пороге в рассеянном утреннем свете, сама себя рассмешила, представив синтагму из трех слов и одной буквы». Разве можно отыскать какую-нибудь иную причину, по которой я (почему именно я?) взялась за описание моей сексуальной жизни, кроме той, что в один прекрасный день буквально наткнулась на самое очевидное название для такого рассказа?