Лупетта - Павел Вадимов Страница 52

Как есть верю. Верю как есть.

* * *

Даже потом, после того как Лупетта удивленно подняла брови, странный ты человек, я ожидала любого вопроса, кроме этого, конечно приехала, еще в среду, так как там насчет поездки, если тебе надо подумать, думай, я не настаиваю, ты уверен, что по-прежнему хочешь, хорошо, хорошо, не кричи, я все поняла, просто имей в виду, я смогу только после сессии, а это значит не раньше чем через три недели, ну ладно, может пойдем, ты ведь уже заплатил, просто я обещала, что только на полчасика, даже потом я так и не почувствовал ни капли сожаления. И это удивило меня больше всего.

Лупетта пришла на свидание в вязаном платье цвета киновари, на которое я обратил внимание лишь когда мы сели за столик кафе. После спонтанного утреннего звонка я едва успел привести себя в порядок, сполоснуть лицо холодной водой, затылок раскалывался так, будто по нему били кувалдой, черт, а там и вправду здоровая шишка, ладно, под волосами не заметно, дорога заняла полчаса, ожидание и того меньше, и не успел я опомниться, как уже шагал с ней рядом, непринужденно болтая как ни в чем не бывало, и если не замечать, что она не взяла меня под руку, мы вполне могли сойти за обычную парочку, возвращающуюся домой после новогодней вечеринки.

А знаешь, тебе идет, правда, я решила себе хоть какой-то подарок на Новый год сделать, оно, кстати, оказалось на удивление теплое, здесь в нем даже жарко, между прочим, для тебя у меня тоже кое-что есть, вот, возьми, ну как, нравится, ой, я не ожидал, спасибо, спасибо, а я совсем забыл, то есть не забыл, а просто не подумал, прости пожалуйста, ну, судя по твоему звонку, ты приготовил мне более чем серьезный подарок, если я правильно тебя поняла. Так что ты там говорил об Италии?

До самого конца моего сбивчивого монолога, больше похожего на уговаривание самого себя, чем на достойное приглашение любимой в романтическое путешествие, я смотрел только на ее пальцы, тонкие пугливые пальцы с алыми зрачками ногтей, сжимающиеся и разжимающиеся, помешивающие шелковую содовую, крутящие ложечку, теребящие салфетку, рисующие невидимые узоры на скатерти и, наконец, барабанящие по столу, словно судья, чье терпение лопнуло, грозный судья, вознамерившийся прервать звонким стуком деревянного молоточка чрезмерно затянувшееся последнее слово подсудимого, чтобы зачитать давно вынесенный вердикт.

— Если... если ты действительно хочешь, чтобы мы вместе поехали в Италию, мне надо тебе сказать... иначе я поступлю с тобой нечестно. Мне тут звонил Уранов. Просто я не могла больше ждать, пока ты... С какой стати я должна была ждать? Тем более после тех твоих слов... Нет, я тебя ни в чем не виню. Что и говорить, я думаю, что это даже к лучшему. Хотя если бы не рассказал про эти свои удачные эксперименты, я бы, может, и не пошла... А так... Ты как будто специально меня подтолкнул... Нет, я не это хотела сказать. Ты, разумеется, тут ни при чем. Дело совсем в другом. Это мой выбор, только мой и больше ничей. В общем... в общем... в общем, ты должен знать, что я стала женщиной.

Что ты так на меня смотришь? Или ты уже передумал ехать? Если передумал, так и скажи, я не обижусь. Хочешь о чем-то спросить? Спрашивай, я отвечу.

— А твоя мама уже приехала?

* * *

Не понимаю. Как они могут быть такими. Я бы на их месте давно сломался. Да нет. Что я говорю. Наоборот. Закостенел. Заиндевел. Окуклился. Стал стиральной доской. Ведь иначе нельзя. Никак нельзя. Как тогда. Когда хоронили тетю. Морг. Накрытые тела. Сладкий запах. Санитар открывает лицо. Я вспомнил птицу. Чучело в кабинете зоологии. Мама кричит: «Это не она!» — «Конечно не она, — ухмыляется санитар. — Она умерла». Маме плохо. На санитара шикают. «Как вы можете!», «Какой цинизм!». Теперь я понимаю. Это не цинизм.

Это самозащита. Чтобы не сойти с ума. Когда каждый день. Тебе кричат: «Это не он!» Или: «Это не она!»

Это не я. Конечно не я. Я умер. И все, кто рядом. Тоже. Странно, что не догадываются. Очень странно. Кто-то ведь должен. Сказать первым. Как в сказке. О голом короле. Войти в палату. Крикнуть: «Да они же мертвые!» Все просто. Как дважды два. Рак убивает мгновенно. Вареная красная клешня. Вырывает что-то изнутри. Ловко. Так ловко, что сразу не понять. Что вырывает? Душу. Эго. Суперэго. Самосознание. Огонек в глазах. Да черта в ступе, называйте как хотите! Все равно. А тело? Что тело? Оно умирает потом. Это может продолжаться долго. Очень долго. Помните мсье Вольдемара? Но теперь все по-другому. Медицина шагнула вперед. Сейчас Вольдемары не разлагаются в кровати. Вольдемары играют живых. Прячут смерть. Вместо бальзамирования — химиотерапия и пересадка костного мозга. А потом Вольдемары встают. Ходят. Смотрят телевизор. Смеются. Иногда даже трахаются. Несмотря на то что. Но детей все равно не будет. По причине того, что. У мертвых не бывает детей. При чем тут, к черту, дети?! Это все спирт. Выпил один глоток, и сразу. Коктейль из трех цитостатиков и разбавленного медицинского. Устоять невозможно. Поэтому слова. Падают. Как капли свинца на костер. Из автомобильного аккумулятора, найденного на помойке. Пятый класс. Средняя школа.

Ночью Антоша увез соседа. Палату мыли лизолом. Я вышел в коридор. Идет навстречу. Видела сотни таких. Могла бы привыкнуть. Но не закостенела. Не заиндевела. Не окуклилась. Не стала стиральной доской. Немного пьяна. Вытирает глаза. Гладит меня по руке. Говорит: дай я тебя поцелую. Я не должен принимать это близко к сердцу. Просто он попал сюда поздно. Слишком поздно, чтобы успеть на поезд. А у меня есть надежда. Точно есть. Всегда говорит правду. Поезд уже тронулся, но можно вскочить на подножку последнего вагона. Предлагает выпить вместе. За мое выздоровление. А как же химия? Если совсем чуть-чуть, то не страшно. Говорит, что нет закуски. Я отвечаю, что закушу раком. Мы смеемся.

Они не признают смерть. Видят, но не признают. Не сюсюкают, как с детьми. Не отводят взгляд. Не дают пустых обещаний. И даже разговаривают по-другому. Не как с мертвыми. Не как с больными. Как друг с другом. Спрашивают совета по мелочам. Делятся личными проблемами. Предельная откровенность. Как с духовником. Это непривычно. Это странно. Это трогает. Так трогает, что уже не важно, искренни они с нами или нет. Так трогает, что мне начинает казаться, будто я все-таки живой.

Не понимаю. Как они могут быть такими. У Гиппократа об этом ни слова.

* * *

После свидания я вернулся в пустую квартиру друга. Голова была пуста, как измазанный кровью шприц, брошенный на лестничной клетке. Очень хотелось последнего в жизни удовольствия, но моя верная подруга наотрез отказалась от выполнения своих прямых обязанностей. Чертова трубка всхлипывала, ругалась, фырчала, не давая себя раскурить. Я запорол дюжину ершиков, но так и не совладал со строптивицей. Можно было подумать, что вместо табака ее набили высохшей коровьей лепешкой, от которой кроме дыма и вони ничего не дождешься. Мне потребовалось собрать все свое самообладание, чтобы не поддаться искушению выбросить упрямую корягу в окно. А ведь ты это заслужила, разве не так? Друзей в беде не предают, понятно тебе, вересковая скотина!

Больше заняться было нечем. Без интереса пролистав несколько книжек, я наполнил ванну горячей водой и просидел в ней несколько часов, старательно считая капли, падающие из плохо закрученного крана. На шестой сотне вода остыла, плечи покрылись гусиной кожей, и я с облегчением почувствовал долгожданную боль. Она змеиной гарротой затянулась на шее, перехватив дыхание и вывернув меня наизнанку. Придя в себя и подтерев влажной тряпкой разноцветные брызги на полу, я кое-как добрался до тахты, укрылся шерстяным одеялом до носа и затрясся от холода, изо всех сил стараясь слиться с полосками света, которые чертили на потолке фары проезжающих под окнами машин. Я вспомнил, как, пытаясь заснуть в детстве, прищуривался в темноте на потолок, воображая его ночным небом блокадного Ленинграда, в котором шарят голодные прожекторы зениток. Как только гудящий шершень фашистского бомбардировщика попадал в перекрестье лучей, зенитки вздрагивали, разряжаясь своей раскаленной начинкой, чтобы разметать по черному шелку неба перламутровые брызги залпов.