Русскоговорящий - Денис Гуцко Страница 52

Её адрес Мите дала вахтёрша на факультете. Мол, далековато, в центре. Зато дёшево, дешевле не найдёшь. Он не стал привередничать. Баба Зина работает в прачечной. Пуская к себе очередного квартиранта, переселяется на кухню. В комнате — железная кровать и высокий шифоньер. И пахнет хлором.

— Всё щистенько, прахрариррвано, — сказала баба Зина, торжественно заводя его в эту комнату, и содрала с кровати простыню.

Над кроватью вспыхнуло едкое белое облачко, простыня полетела к двери, а на её место, снова выстрелив едким облачком, легла новая — судя по клейму, до бабы Зины принадлежавшая министерству обороны.

— Ложись, касатик, отдыхай.

В шифоньере хранится всё её богатство, стопки выстиранных в родной прачечной простыней. Выстиранных не абы как — прах-рарр-рирванных донельзя. Оставшись в комнате один, Митя первым делом изучил шифоньер. Простыни и наволочки составляли интереснейшую коллекцию: полное собрание казённого белья. «Собственность МО», «Горбольница № 1», «Министерство путей сообщения».

Сейчас Митя с удовольствием бы растянулся на одной из коллекционных простынок.

Откуда-то снизу грянула музыка и лихие вопли.

В громовом хохоте он узнал голос мохнатого истукана. Пьяный хор вразнобой подхватил припев: «Русская водка, чёрный хлеб, селёдка…». Увы, бабу Зину это не разбудило. Её храп оставался всё таким же размеренным.

— Иииэххх!

— Пошла, пошла!

— Давай-давай-давай!

«Дома такого не бывает, — привычно подумал Митя. И вдруг почувствовал злость на самого себя. Д о м а! Теперь, стало быть, когда ты приехал сюда, твой дом — там!». Но непрошенная мысль, вызвавшая его раздражение, добежала до конца: «Дома среди ночи не орут пьяным хором, не будят соседей». Неизлечимая болезнь эмигрантов, знакомая ещё по первому году российской жизни — «всё подвергай сравнению» — снова пробуждалась в нём. Постоянная необходимость сравнивать и сверять частенько вгоняла его в ступор. Он вздохнул, подумав о том, что не имеет власти над этим наваждением, так и будет перемалывать: а там — вот так, а здесь — вот эдак, а у них — вот что, а у нас — совсем другое. По кругу, по кругу. И никуда не деться от паранойи, всё будет измерено и взвешено, во всём кроется раздвоенье.

— Васька, сукин сын! Слезь!

Там праздник — карнавал моего благополучия, парад моих и твоих достоинств. Так и разворачивается: медленно, шахматно и театрально. Здесь иначе. В атаку марш! Между первой и второй перерывчик не большой. Рванули и полегли. Ищём уцелевших. Здесь праздник быстр и стремителен как бросок на амбразуру.

— Матриарха-а-ат?! Не позволю!

Раскачивающиеся на скрипучих растяжках фонари. Угольные кучи. Кошачьи глаза. Дыра в стекле и оставленное на ночь бельё на провисшей верёвке. Мяч. Синий мяч в белый горошек посреди пустого двора. Почему-то вид этого одинокого мяча тронул его сердце. Ничего такого. Но мир, открывающийся ему с веранды, был как-то пронзителен. Как скол стекла — осторожно, порежешься. Как птичий крик. Летит птица через полмира, жизнь у неё такая, перелётная — и где-нибудь в совершенно непримечательной точке, над каким-нибудь совершенно непримечательным дядькой, занятым каким-нибудь совершенно непримечательным делом, крикнет — так, ни о чём, вздохнёт по-птичьи. А дядька разогнётся, руки уронит плетьми, смотрит ей вслед и плачет.

— Васька! Кому говорю, слезь!

Митя смотрел, как танцует по двору электрический свет, и вспоминал другой мир. Навалившееся, вплотную подступившее солнце. Сушь, обжигающая нос при вдохе. Земля, сложенная из трёх цветов: жёлтый, зелёный, синий. Кахетия. Начиная с восьмого класса он ездил в трудовой лагерь. Обрезать виноградную лозу. Пятнадцать копеек ряд. Рядом с пионерами работали местные крестьяне. В тени было сорок пять, и на них были костюмы-тройки. Припылённые, одинаково смятые в гармошку на сгибах. Пуговицы застёгнуты все — на пиджаках, на жилетках, на сорочках. На головах войлочные шапки-куди. Всегда тихие, с долгими округлыми жестами, виноградари в костюмах, казалось, пришли позировать живописцу. Вот-вот подойдёт, а пока можно немного поработать. Работали как-то неприметно. Переговаривались в полголоса, будто бурчали себе под нос, но часто улыбались. Школьники, городские крикливые воробьи, смешили их. В обед они рассаживались кружком, расстелив на траве выцветшую тряпку. Всегда одно и то же: лаваш, помидоры, зелень, сыр и десятилитровый бочонок вина. Бочонок приносили и забирали по очереди. Каждый раз вино было другим. Поэтому пить начинали сосредоточенно, прислушиваясь к вкусу. Допьют стакан, сощурятся ещё сильнее и покачают головой, хорошо, мол. Стакан отрывался от земли и замирал в воздухе: тост, всё как положено. Это было понятно даже восьмиклассникам из русской школы — без тоста это пьянство, только русопяты в России пьют без тоста. Интересно, какие они придумывали тосты? Каждый-то день? Наверное, бочонок выпивали не весь. Но заканчивая трапезу, уносили его совсем не напрягаясь, в одной руке. Потом, перекурив уже возле виноградных рядов, снова принимались за работу. В поле как на жаровне. Срезанные прутики лозы сыплются под ноги под хищное клацанье секаторов. От поля на небо ползут мутные змеи. Пуговицы под горло, тихие голоса и округлые жесты. Пионеров увозили после обеда, а они оставались.

— Васька! Убью дурака!

Гулянка, похоже, набирала обороты. Вряд ли он уснул бы в таком шуме, так что лучше уж постоять здесь, на воздухе, между луной и фонарями. А ночь, накрывшая землю синим в золотую крапинку покрывалом, была хороша. Над молочным нимбом города висела луна. Её морда, устало склонённая вниз и чуть на бок, была исполнена мёртвой стеклянной грусти. Запахло листьями. «Как-то ведь всё всегда устраивается, — подумал Митя. — Сначала трудно, потом привыкаешь. Меняешься. Как-то ведь меняешься, приноравливаешься».

Надо, надо, надо. Туда ты уже не вернёшься.

Митя вздохнул и сказал луне:

— Ничего, прорвёмся.

— Прорвёмся, — ответила луна сочным девичьим голосом. — Если не порвёмся.

От неожиданности Митя отскочил от перил, выбив каблуками коротенькую чечётку. Внизу рассмеялись:

— Тю, какой пугливый.

— Да не ожидал, — оправдался Митя в темноту.

— Моя вина, я всегда тихо хожу.

Голос был вкусным. От него делалось чуть терпко в горле, будто он входил не через уши, а заглатывался как густой сладкий напиток. Митя перевесился через перила и увидел прямо под собой силуэт девушки. Она смотрела на него и в знак приветствия распрямила пальцы, лежавшие на перилах.

— Не спится?

— Да уснёшь тут.

— Не говори. И если б ещё пели…

Девушка скрылась из виду, и он услышал её поднимающиеся по ступеням шаги.

— А то воют, будто им прищемило.

Расы смешались в ней весьма удачно. На Митю смотрело совершенно европейское лицо — тонкие губы, прямой нос — но отлитое из шоколада. Волосы, пронизанные лунным светом, серебристым дымом стояли надо лбом.