Спокойный хаос - Сандро Веронези Страница 52

— Пармезан, горький перец! Хотите? — все еще из кухни громко спрашивает он. Я в нерешительности не знаю, что и сказать, но тут он появляется в дверях, в руках у него сковородка, полная дымящихся спагетти, он ставит ее в центр стола.

— Я не употребляю ни то ни другое, но многим нравится. Если хотите, они на столе.

Как фокусник он ставит на стол две баночки: в одной красный горький перец, а в другой — натертый пармезан.

— Нет, — говорю я, — в спагетти ни перец, ни сыр я не кладу.

— Молодец, правильно. У помидоров нежный вкус, а как положишь перец, ничего, кроме горечи, и не чувствуется…

Он накладывает спагетти в тарелки: сначала мне огромную порцию, потом себе огромную порцию. Мне это знакомо: это культ римлян — изобилие во всем, когда количество переходит в качество. В Милане так не делают, считается, что это вульгарно.

— …а вот пармезан не подавляет, но все равно меняет вкус помидоров. А у свежих помидоров, самого что ни на есть отменного качества, со своего огорода, как, к примеру, у этих, почти сырых, только чуть-чуть подваренных и очищенных от кожуры, такой дивный вкус, что, доложу я вам, его уже ничем не улучшишь, а посему что бы ни добавлял — это только шаг назад…

и пока мужчина, который называл меня доктором, накладывал тарелки, томатный соус капал с большой двузубой вилки и красными пятнами пачкал белоснежную скатерть. Это символизирует кровь, правда доктор? Чья это была кровь?

— Я заправляю спагетти только капелькой оливкового масла. Хотите?

— Да, спасибо.

Я протягиваю ему тарелку, которую только что получил из его рук, и он на кучке спагетти рисует струйкой масла букву «С». Потом то же самое проделывает и со своей порцией, садится и засовывает салфетку за воротник рубашки.

— Приятного аппетита, — желает мне он.

— Спасибо, и вам того же.

Он с таким рвением набрасывается на спагетти, что мне показалось, что он собрался съесть их на время. Он не накручивает их на вилку, а забрасывает длинные спагетти целиком в рот, одну вилку за другой, как вилы с сеном, а потом свешивающиеся спагетти вилкой запихивает в рот. Это тоже признак здорового римского плебса — Альберто Сорди, жующий макароны. Здесь, в Милане, такую манеру есть считают неприличной и едко критикуют: фу, какой мужлан, неотесанный.

— Итак, завтра вы возвращаетесь в Рим? — задаю я ему вопрос, просто так, чтобы только что-нибудь сказать, но спрашиваю-то я у него это как раз в тот момент, когда он интересуется, как мне нравятся его спагетти, и наши вопросы перекрещиваются. Наступает неловкая пауза, никто из нас не может понять, чья очередь отвечать на вопрос, но поскольку спагетти и в самом деле вкуснейшие, и чтобы пробить пробку затора, говорю я.

— О-о-о, очень вкусно, правда, правда.

— Спасибо, — говорит он. — Еще в прошлом году я не умел так вкусно готовить. Потом я записался на кулинарные курсы и…

И его фраза на этом оборвалась. Я больше ничего не добавляю, потому что по правилам строгого этикета теперь он должен ответит на мой вопрос, но он продолжает забрасывать в рот спагетти, и не перестает жевать ни на минуту, тогда и я тоже продолжаю есть, и я тоже по-римски, как он, молча, как он — обычно молчание за столом прерывает кто-нибудь такими словами: «Вы только послушайте, какое молчание: значит все очень вкусно!» Что и говорить, эти спагетти с томатным соусом поистине замечательны: в соусе с базиликом чувствуется, как мне кажется, привкус апельсина, наверное, в этом и заключается секрет рецепта, которому его научили на курсах. Несмотря на то, что порция огромная, думаю, что съем все. Да, да, а потом попрошу его научить меня их так готовить, и он меня обязательно научит, раскроет мне свой секрет во имя бесконечного уважения ко мне, это будет его прощальный подарок перед отъездом в Рим, а я научу Мак, и она нам с Клаудией будет готовить это блюдо каждый раз, когда мы захотим, и спагетти будут получаться исключительно вкусно…

Вы меня понимаете? Я молча поедал целую гору спагетти и больше ни о чем не думал. Все мои мысли были о том, насколько они вкусные и о том, как я буду их есть еще, и еще, и еще. Что это значит?

Вдруг, однако, все снова изменилось. Я бросаю взгляд в окно, вниз, на дорогу, как раз в эту минуту Маттео со своей матерью проходят рядом с моей машиной — вот это сюрприз, они никогда раньше не появлялись в такой час. Мальчик смотрит на машину и даже не подозревает, что сегодня она, возможно, не поздоровается с ним, они уже прошли мимо нее, и она его не поприветствовала; рука матери тянет мальчика вперед, и он идет за ней, но упорно смотрит назад, ожидая услышать би-и-п противоугонного устройства. Вдруг вся картина снова неожиданно меняется, потому что из-за этого ребенка и его нерушимой веры, что машина обязательно должна с ним поздороваться (то бишь в меня, в мою способность активизировать противоугонное устройство) у меня появляется катастрофическое чувство, что я нахожусь не на своем месте: проклятье, я сейчас должен быть там, внизу, а я здесь обедаю, я должен был бы уже подготовиться к исполнению своего повседневного долга, который ради этого ребенка я взвалил на свои плечи, и ничего, на хрен, не значит, что он появился неожиданно, что в это время его никогда раньше не бывало, ведь я это или не я тот чудак, что весь день торчит у школы? И что? Какая разница, когда он проходит, в девять часов или в час дня? Я должен быть там… Я поспешно вынимаю из кармана связку ключей и нажимаю на кнопку пульта управления противоугонного устройства, хоть бы сработало отсюда, думаю. Ничего подобного. Еще и еще раз нажимаю на кнопку, один, два, три раза… Ловлю на себе вопросительный взгляд мужчины, он от удивления даже жевать перестал. Ну же, ты, машинка, работай, моя ты хорошая, ведь это так важно. Сработало! Ты успел и мальчик все еще верит в чудеса. Но, конечно, я замечаю, что к этому времени он уже успел растеряться: он резко останавливается, при этом рука матери непроизвольно делает рывок, он оборачивается к ней, но она не может ему помочь, потому что в ней нет даже крошки его веры, у нее голова полна мыслей, забот, запланированных встреч, потом он снова оглядывается на машину — вот видишь! — насколько медлительна его реакция, но вот он зашагал, повернув голову назад, ведь вера его не угасла… А я свешиваюсь из окна, черт тебя подери, прицеливаюсь и еще раз нажимаю на кнопку, я с силой нажимаю на нее до самого упора, и вот, наконец, би-и-п — сработало противоугонное устройство. Кажется, что мальчик на это никак не отреагировал, но это только его медлительность, на самом деле реакция есть и еще какая реакция: правда, правда, он поднимает руку и машет ею своей подружке машине: привет-привет! И поворачивается к матери, она остановилась. Сейчас, кажется, и она в растерянности: нигде поблизости меня нет, она не видит меня, несколько раз она посмотрела в разные стороны, то на скверик, то на школу, она ничего не может понять. Я с ней едва знаком, почти ничего о ней не знаю, но у меня такое ощущение, что я точно знаю, о чем она сейчас думает: какого черта у него появилось желание поиграть со мной в прятки, здесь, в такой час, со мной, если я и не разражаюсь рыданиями в любую минуту, то лишь потому, что изо всех сил сдерживаю себя и откладываю слезы на потом…