Намерение! - Любко Дереш Страница 52

Гагарин, перед тем, как уйти «в свет», тоже проделал подобную процедуру. Он устроил все настолько тщательным образом, что про него совсем забыли. Кому, как не мне, знать, как легко выдумает псевдопамять какую-нибудь небылицу, чтобы покрыть все нестыковки. Про Гагарина забыли – забудут и про меня. В том времени и месте, где существует «Открытое кафе», никто больше никогда не припомнит и даже не поверит, что с ними работали такие личности. Теперь в истории кафе для нас просто нет места: я вытянул себя из их кафешной памяти. Псевдопамять сотрудников, словно герметик, заполнит все скважины, какие находит логика.

И так человек за человеком, вдох за выдохом, вдох за выдохом.

Оставалась одна, едва ли не последняя переменная, которую нужно было вынести за скобки. А именно – каким-то образом сделать завершающий пас рукой. Смахнуть свою пыль с вещей этого мира. Совершить магическое действо – сделать так, чтобы мир сам стер меня из своей памяти. Так, чтобы меня просто не стало для всех и вся – словно я просто умер. Словно земля проглотила меня.

Или словно я улетел в космос.

Чем меньше оставалось под кожей чужих воспоминаний, тем легче открывались дороги «в миры». Тем лучше я понимал, что такое наша Планета и почему она для Человека – ВСЕ, в полном смысле этого слова. Я прекратил затяжную войну между собой и Природой, и мы наконец оказались по одну сторону баррикады.

И мне стало смешно, что люди так нападают на Планету, словно мухи на слона, неся грязь и смрад неприятия. Но этого уж точно никому не объяснишь.

Раньше я не знал, что есть вещи, которые не объяснишь другим.

Чернотроп – это особенная пора осени, последние две недели перед снегом. Это исключительная пора, чернотроп. Это магическое время. Точно так же, как поздние сумерки – самая сильная пора дня, чернотроп – самая сильная пора года, особенно в наших широтах.

Чернотроп – это пора, когда ежедневный свет серый, словно в сновидениях накануне снегопада. Так, словно снег уже идет в снах, но в дневное время до него еще несколько суток. Десять, может, двенадцать суток перед тем, как выпадет первый снег. Вся природа молчит, она немеет в предчувствии окончательной спячки. В это неуютное время природа коматозна и умиротворена одновременно – словно человек, который балансирует на грани сна и яви, пытаясь растянуть подольше сладкий период чуткой дремоты. Это колыхание в прибрежной линии сна, что размывает действительность, – кажешься себе морским анемоном, который обречен встретить осень тут, на холодном камне, на мелководье, созерцая серое и черное. Серое и черное, и порой – отблески золотого.

Поля колышутся в прибое сумерек. Сумерки ранние, темнеет около пяти. Небо низкое и суровое. Деревья на рубеже леса и поля выражают единственную эмоцию, которая пропитывает воздух – тихое отчаяние перед зимним сном. Ни в какую другую пору дерево не кажется настолько одиноким, как в чернотроп. Оно так же жгуче переживает чернотроп, как и человек.

Но чары всегда проявляются во время одиночества.

В чернотроп меня сильнее тянуло на далекие прогулки.

Не раз замечал за собой желание заблудиться – реально так заблудиться, чтобы не найти дороги назад. Больше не искать черных троп, а идти наугад полем, пока сила памяти не обожжет меня мятным пламенем.

Пока глаза не перестанут узнавать, а ноги не коснутся тех иных земель.

И желание забирало меня.

В конце ноября я открыл мир скал и музыки. За скалами скрывался величественный город.

Среди колхозных полей я находил себя при помощи системы оросительных каналов. Они делили бескрайние поля на строгие квадраты, каждый площадью в 1 кв. км.

Каналы заболотились, заросли камышом. К зиме их стало труднее переходить. Тонкий лед не выдерживал меня, и мне не раз случалось промочить ноги до колен, ступив на надежную с виду кочку. Но это придавало моим прогулкам какую-то охотничью перчинку – одолевать каналы, прыгать по болотам, продираться сквозь камыши – и снова брести сухими травами голых, голых полей.