Жираф Джим - Дарен Кинг Страница 52

— До того, как?.. . — Не помню.

— Но хоть что-нибудь помните?

— Для жены это было ударом. Я еще как-то справляюсь, а вот она… Она до сих пор категорически не признает, что у нашего сына есть какие-то физические недостатки.

— Ну, может быть, у него нет никаких недостатков. Может быть, доктор Яблочко был прав.

— Но ведь мы с женой — люди. Как у нас мог родиться жираф?

— А если она забеременела от жирафа?

— У нее нет знакомых жирафов. Ну, только Джим. Но Джим не считается. Он — мой друг.

— Правда?

Я не отвечаю. Я занят: рассматриваю кабинет. Здесь много растений в горшках, а над столом доктора Лжыфрейдта висит плакат, на котором написано: «Это они не в своем уме».

— Где был зачат ребенок?

— На море. Когда мы с женой в первый раз занимались сексом. Это был наш единственный секс.

— Вам понравилось?

— Да, — говорю я, пряча глаза за очками.

— В какой позе вы занимались сексом?

— Я стоял. Жена сидела передо мной. На песке.

— И что было потом?

— Мы вернулись в отель и приняли ванну.

— И вступили в половое сношение в ванне?

— Нет. Мы принимали ее по отдельности.

— И что было потом?

— Мы пошли в кино.

— И вступили в половое сношение в кинозале?

— Нет.

— А потом…

— Мы вернулись домой и легли спать.

— И вступили в половое сношение в постели?

— Нет, доктор. Мы сразу заснули.

Доктор Лжыфрейдт открывает окно, выбрасывает окурок своей сигареты в формы трубы с большим раструбом на улицу и закрывает окно.

— Скотт, женщины не беременеют от орального секса, — говорит он. — Это физически невозможно.

Я киваю.

— Мне уже можно идти?

— Как хотите, голубчик.

Я поднимаюсь с кушетки, надеваю куртку и ухожу.

Снаружи опять идет снег. Снегопадит еще пуще прежнего. В качестве контрмеры я решаю позвонить Воздержанье и попросить, чтобы она забрала меня на Джимовой машине.

Я достаю из кармана мобильный, и он звонит у меня в руке. Обычно это прикольно, когда он так делает, но конкретно сейчас это совсем не прикольно; я подпрыгиваю от неожиданности, роняю телефон, и он падает в дренажную канаву. Опустившись на четвереньки, я пытаюсь достать телефон из канавы. Рукам холодно, руки скользят, и я только чудом не падаю лицом в мокрый снег.

После чего я сдаюсь, поднимаюсь и, стряхнув снег со своих модных штанов с узором «миллиметровка», отправляюсь домой пешком. Путь неблизкий, дорога долгая — и мне заранее тоскливо. Ногам холодно, ноги мерзнут. Я едва успеваю пройти три шага, как ноги скользят, и я только чудом не падаю в снег.

И тут ко мне подъезжает машина. К сожалению, не спортивный кабриолет цвета «синий электрик», а такси. Я объясняю таксисту, что у меня нет ни пенса, что я — солдат армии праздных (иначе — безработный), и он уезжает.

Я уже собираюсь сдаться, лечь на снег и умереть, как вдруг чья-то рука легонько хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь, и вторая рука сует мне в руку бутылку. Третья рука — или, по здравому размышлению, все та же первая — подносит бутылку к моим губам. В бутылке, как выясняется, виски.

Незнакомец называет себя, но имя теряется в снегопаде, едва сорвавшись с его губ.

— Собачья погодка, — говорит он и ведет меня к костру под железнодорожным мостом. — Нам, бродягам, надо держаться поближе друг к другу. Вместе перезимуем.

— Я не бродяга. Я просто прохожий. Я только что вышел из института психиатрии…

— Вот-вот. Точно также оно и со мной начиналось, — говорит бродяга. Его лицо скрыто за снегопадом, и я не вижу его лица. Только снег.

— Что начиналось?

— Движение по наклонной. С самого верха, — он поднимает руку над головой, — до самого низа. — Он опускает руку так низко, что едва не касается снега. — Сам не заметишь, как скатишься.

— Я не качусь по наклонной. На самом деле все наоборот. Я поднимаюсь по лестнице вверх.

— Вверх по лестнице, ведущей к вершине наклонной плоскости, — говорит бродяга и припадает к бутылке с виски.

Я уже собираюсь ему возразить, но тут до меня вдруг доходит, что я даже не знаю, о чем он говорит, и поэтому просто хватаю бутылку и отпиваю глоток.

Потом мы долго молчим, а потом незнакомец завинчивает бутылку и говорит:

— Знаешь, я не всегда был бродягой. Когда-то у меня было все: дом, семья и работа. Мы с женой обожали друг друга.

— Правда?

— Но однажды мой деловой партнер Тим перешел на работу в конкурирующую компанию. Без Тима наша компания развалилась. Все пошло прахом, и моя жизнь в том числе.

— Прямо как у меня. Очень похоже.

— Я думал, что хуже уже не бывает, но вот как-то раз прихожу я домой и застаю жену в постели с любовником.

Этот любовник, — бродяга опять открывает бутылку, — это был Тим. Мой партнер. Мой лучший друг.

— Мой лучший друг никогда так не поступит. Потому что он очень порядочный. К тому же, — говорю я в защиту Джима, — он сейчас в тюрьме.

Я произношу «в тюрьме», до меня вдруг доходит, где я. Неподалеку от Пригородной тюрьмы нестрогого режима — тюрьмы нестрогого режима, расположенной в пригороде, сразу за железнодорожным кольцом.

Честно сказать, я не знаю, почему Джим до сих пор не сбежал. Может быть, он решил расплатиться по всем долгам перед обществом, понести заслуженное наказание, исправиться и начать жизнь заново — как говорится, с чистого листа. Но скорее всего он просто нашел себе очередную забаву.

Стряхнув снег с ботинок, я прохожу через холл к охраннику на приемно-пропускном пункте.

— Хочу повидаться с другом, — говорю я охраннику. — С жирафом Джимом.

Охранник сверяется с журналом, после чего вызывает другого охранника, и тот провожает меня в большую, ярко освещенную комнату, в которой несколько дюжин заключенных в одинаковых тюремных робах беседуют с посетителями. Я прохожу через комнату, дохожу где-то до середины и вдруг замираю на месте. Джим бросается в глаза сразу — торчит, как нарыв на поднятом кверху пальце. (Ну, если бывают пятнистые желтые пальцы с большими носами.) У него уже есть посетитель. А точнее сказать, посетительница. Женщина, одетая во все коричневое. Я вижу Джима, но меня он не видит. И не знает, что я его вижу. В последнем я убежден, потому что в данный момент его язык находится глубоко во рту женщины.