Священная книга оборотня - Виктор Пелевин Страница 52

– Куда смотреть? – спросила я.

Он кивнул в сторону шеста с черепом, отчетливо видным в свете фар.

– Пятнадцать… – сказал за машинами мегафон. – Десять… Пять… Пошел!

Несколько секунд ничего не происходило, а затем я услышала глухой рык, и в пятне света появился волк.

Он сильно отличался от того зверя, в которого превращался Александр. Настолько, что казался принадлежащим к другому биологическому виду. Он был меньше по размерам, коротколап и совершенно лишен грозного обаяния хищника-убийцы. Его продолговатое бочкообразное туловище казалось слишком тяжелым для жизни среди дикой природы, тем более в условиях естественного отбора. Это жирное тело наводило на мысли о древних бесчинствах, о христианских мучениках и римских императорах, скармливающих зверью своих врагов. Он больше всего походил… Да, он больше всего походил на огромную отъевшуюся таксу, которой пересадили волчью шкуру. Я испугалась, что не выдержу и засмеюсь. А от этого мне стало еще смешнее. Но я, к счастью, удержалась.

Михалыч протрусил вверх по холму и остановился возле шеста с черепом. Выдержав паузу, он поднял морду к луне и завыл, покачивая напряженным хвостом, как дирижер палочкой.

У меня возникло то же чувство, что и при трансформациях Александра: словно волчье тело было мнимостью или в лучшем случае пустым резонатором вроде корпуса скрипки, а тайна заключалась в звуке, который издавала невидимая струна между хвостом и мордой. Реальна была лишь эта струна и ее жуткое appassionato, а все остальное мерещилось… Я ощутила родство с этим созданием: Михалыч делал что-то близкое к тому, чем занимаются лисы, и в этом ему точно так же помогал хвост.

Его вой мучительно-осмысленным эхом отдавался сначала в основании моего собственного хвоста, а потом в сознании. В звуке был смысл, и я понимала его. Но этот смысл трудно было выразить человеческим языком – он резонировал с огромным множеством слов, и было непонятно, какие из них выбрать. Очень приблизительно и безо всяких претензий на точность я передала бы его так:

«Пестрая корова! Слышишь, пестрая корова? Это я, старый гнусный волк Михалыч, шепчу тебе в ухо. Знаешь, почему я здесь, пестрая корова? Моя жизнь стала так темна и страшна, что я отказался от Образа Божия и стал волком-самозванцем. И теперь я вою на луну, на небо и землю, на твой череп и все сущее, чтобы земля сжалилась, расступилась и дала мне нефти. Жалеть меня не за что, я знаю. Но все-таки ты пожалей меня, пестрая корова. Если меня не пожалеешь ты, этого не сделает никто в мире. И ты, земля, посмотри на меня, содрогнись от ужаса и дай мне нефти, за которую я получу немного денег. Потому что потерять Образ Божий, стать волком и не иметь денег – невыносимо и немыслимо, и такого не допустит Господь, от которого я отрекся…»

Зов был полон странной, завораживающей силы и искренности: Михалыча не было жалко, но его претензия звучала вполне обоснованно по всем центральным понятиям русской жизни. Он, если можно так выразиться, не требовал от мира ничего чрезмерного, все было логично и в рамках принятых в России метафизических приличий. Но с черепом, на который я смотрела в бинокль, ничего не происходило.

Михалыч выл еще минут десять, примерно в том же смысловом ключе. Иногда его вой делался жалобным, иногда угрожающим – страшновато становилась даже мне. Но все оставалось по-прежнему. Я, впрочем, не знала, что должно случиться и должно ли вообще – я ждала этого, поскольку Александр велел мне смотреть на череп. Но по коротким репликам, которыми Александр обменялся с военным, стало ясно, что Михалыча постигла неудача.

Может быть, ее причиной была некоторая химическая ненатуральность в его вое. Сначала она не ощущалась, но чем дольше он выл, тем сильнее я ее чувствовала, и под конец его партии дошло до того, что в основании моего горла сгустился неприятный комок.

Вой оборвался, я опустила бинокль и увидела, что волка на вершине холма больше нет. Вместо него там стоял на четвереньках Михалыч. Он был отчетливо виден в свете фар – до последней складочки на шинели. Его лицо, несмотря на холод, покрывали крупные капли пота. Встав на ноги, он поплелся вниз.

– Ну? – спросил он, добравшись до нас.

Военный поднес к уху рацию, послушал немного и опустил ее.

– Без изменений, – сказал он.

– Потому что пятый раз уже этот пласт разводим, – сказал Михалыч. – По второму разу у меня всегда получается. И по третьему почти всегда. Но по пятому… Как-то непонятно уже, о чем тут выть.

– Мужики, надо придумывать, – озабоченно сказал военный. – По отрасли почти все скважины на четвертом цикле. Если на пятый не выйдем, атлантисты из нас за два года бантустан сделают. Александр, есть идеи?

Александр встал с места.

– Сейчас узнаем, – сказал он, встал и посмотрел на череп прищуренным взглядом, прикидывая расстояние. Затем пошел вверх по холму. На полпути к черепу он сбросил шинель с плеч, и она, раскинув рукава, упала в снег.

«Идет, словно Пушкин на дуэли, – подумала я, посмотрела на шинель и додумала, – или как Дантес…»

Из-за военной формы вернее было второе.

Дойдя до шеста, Александр осторожно положил руки на череп и развернул его на сто восемьдесят градусов, так, что он уставился прямо на меня – я отчетливо видела в бинокль пустые глазницы и металлическую скобу, скреплявшую трещину над одной из них, Александр пошел вниз. Дойдя до шинели, он остановился, поднял голову к небу и завыл.

Он начал выть еще человеком, но вой превратил его в волка даже быстрее, чем любовное возбуждение. Покачнувшись, он выгнулся дугой и повалился на спину. Трансформация произошла с такой скоростью, что он был уже почти полностью волком, когда его спина коснулась шинели. Ни на секунду не прекращая выть, этот волк несколько секунд бился в снегу, поднимая вокруг себя белое облако, а затем поднялся на лапы.

В сравнении с бочкообразным и жирным Михалычем особенно бросалось в глаза, как Александр хорош собой. Это был благородный и страшный зверь; такого действительно могли бояться северные боги. Но его вой не был жутким, как у Михалыча. Он звучал тише и казался скорее печальным, чем угрожающим.

«Пестрая корова! Слышишь, пестрая корова? Я знаю, надо совсем потерять стыд, чтобы снова просить у тебя нефти. Я и не прошу. Мы не заслужили. Я знаю, что ты про нас думаешь. Мол, сколько ни дашь, все равно Хаврошечке не перепадет ни капли, а все сожрут эти кукисы-юкисы, юксы-пуксы и прочая саранча, за которой не видно белого света. Ты права, пестрая корова, так оно и будет. Только знаешь что… Мне ведь известно, кто ты такая. Ты – это все, кто жил здесь до нас. Родители, деды, прадеды, и раньше, раньше… Ты – душа всех тех, кто умер с верой в счастье, которое наступит в будущем. И вот оно пришло. Будущее, в котором люди живут не ради чего-то, а ради самих себя. И знаешь, каково нам глотать пахнущее нефтью сашими и делать вид, что мы не замечаем, как тают под ногами последние льдины? Притворяться, что в этот пункт назначения тысячу лет шел народ, кончающийся нами? Получается, на самом деле жила только ты, пестрая корова. У тебя было ради кого жить, а у нас нет… У тебя были мы, а у нас нет никого, кроме самих себя. Но сейчас тебе так же плохо, как и нам, потому что ты больше не можешь прорасти для своей Хаврошечки яблоней. Ты можешь только дать позорным волкам нефти, чтобы кукис-юкис-юкси-пукс отстегнул своему лоеру, лоер откинул шефу охраны, шеф охраны откатил парикмахеру, парикмахер повару, повар шоферу, а шофер нанял твою Хаврошечку на час за полтораста баксов… И когда твоя Хаврошечка отоспится после анального секса и отгонит всем своим мусорам и бандитам, вот тогда, может быть, у нее хватит на яблоко, которым ты так хотела для нее стать, пестрая корова…»