Психодел - Андрей Рубанов Страница 52

Монахова передвинулась ближе к Диме и громко поцеловала его в шею.

– Не обижайся. Я знаю: ты у меня очень ревнивый.

– Кстати, Дима, – сказала Мила. – А почему ты такой ревнивый?

– Потому что умный.

– Я серьезно.

– Я тоже. – Умный Дима опустошил кружку и засопел. – Вообще-то, ревность – дело интимное. О ней не говорят. Ревность связана с самооценкой, со всякими подсознательными страхами. Ревнуют те, кто в себе не уверен. Если мужчина ревнует – значит, он в глубине души считает себя ущербным... Посмотрите на меня. Жирный, пьющий, некрасивый. Ущербный! Поэтому и ревную. Обдумайте это, девоньки. Насчет подсознательных страхов и прочего. А я пока схожу в одно место...

Он выбрался из-за стола и уехал, держась за стену, – рыхлый, мокрый, неловкий, однако смотреть на него было приятно, его чудаковатость в основе имела чувство собственного достоинства: он пришел не кататься на роликах, а придуриваться и комиковать ради своей спутницы.

– Надоел, – сказала Монахова. – Страшный зануда. Дай мне телефон Мудвина.

– Обойдешься, – ответила Мила. – Мудвин тебе не нужен, и ты ему тоже.

– Это я сама решу.

– О боже. У вас всё равно ничего не получится. Мудвин – серьезный положительный парень, а ты – бестолковая и шумная. Ты любишь деньги, а у Мудвина дома штор нет. И пылесоса. И посуды нормальной.

– Ты что, бываешь у него дома?

– Была недавно.

– Так и скажи, что для себя приберегаешь.

– О боже. Это здесь ни при чем. Просто Борис сейчас у Мудвина живет.

– Понятно.

– Что тебе понятно? – спросила Мила, внезапно раздражаясь.

– Не злись, – миролюбиво сказала Монахова. – Но ведь это очень понятно же! Ты ушла, он в обиде, решил пожить у друга, устроили типа мужской монастырь... Ну, как это у них делается: сегодня договариваются, что ни слова о бабах, а завтра все разговоры только вокруг баб...

Мила подумала – говорить или нет? – решила рассказать и заторопилась, пока не вернулся спутник подруги, ему как раз знать было необязательно:

– Твой Дима, кстати, прав. Насчет подсознательных страхов. Прошлой осенью Борис ко врачу ходил. К психологу. И таблетки принимал, от депрессии...

– А ты не знала, – утвердительно сказала Монахова.

– Тогда – нет. Он молчал. После того, как нас обворовали, я убиралась в квартире и нашла рецепт.

– И тоже промолчала.

– Да.

– Это плохо. Это твоя вина. Значит, вы были... – подруга сузила глаза, – недостаточно... близкими друг другу людьми.

Мила ждала от Монаховой немного другого ответа и ощутила досаду, но тут же подумала, что дела обстояли именно так и никак иначе; вещи названы своими именами.

– Я чувствовала, что с ним что-то не то. Но чтоб дело дошло до психолога...

– А тут еще кража! – перебила Монахова. – Прикинь, как его колбасило?! А невеста собрала вещички и сбежала к родителям! И в итоге человека вообще расплющило. Вот так отношения и разваливаются.

– Ничего у нас не развалится, – твердо сказала Мила. – Всё в моих руках. Захочу – сегодня же съедемся.

– Ну и захоти.

– Рано, – сказала Мила. – Я еще не всё решила...

– Сомневаешься?

– О боже. Да. Сомневаюсь.

Монахова улыбнулась.

– Давай-ка мы тебе возьмем коньки, и прокатишься! Хоть десять минут. Развейся, мать. Каждый день работаешь, каждый день за рулем, тебе надо отдохнуть. Вернуть бодрость. Ты устала, видно же. И мужчина, между нами, тебе сейчас тоже не повредит, для пользы тела. Я бы на твоем месте Бориса вернула, совместную жизнь наладила, ну, чтобы всё, как раньше... И уже потом спокойненько сомневалась бы, сколько душе угодно.

– Я так не могу. Жить с ним и сомневаться в нем – это разве нормально?

– Очень нормально! – вскричала Маша. – Очень! Нормальнее некуда! Бодро и круто!

– Может, и бодро, – тихо сказала Мила. – Только нечестно.

– Эй, – сказала Монахова. – При чем тут честность, если у вас любовь? Честность от ума идет, а любовь – от сердца. Ты его любишь, он тебя тоже любит...

– Не умеет, – перебила Мила.

– Что?

– Любит, да. Но не умеет. Не хочу такой любви. Вяло всё, тускло. Не тот градус. Всё у него по порядку. Подарки, постель, ресторан, цветы... Живет, словно штангу ворочает. Сегодня бицепсы качаю, завтра – трицепсы, и ни в коем случае не наоборот. В первый год всё было бурно, ураган, тайфун, цунами, потом стали вместе жить, потом поняли, что живется хорошо, удобно, а дальше что? Сходим в ЗАГС, прокатимся на остров Пхукет – и опять то же самое? Не хочу.

Монахова допила свой четвертый коктейль, оглянулась на роллердром, где толпа двигалась по кругу, как стадо северных оленей, и сказала:

– Глупо рассуждаешь. Ты еще не сходила в ЗАГС и не прокатилась на остров Пхукет, а уже себя... ну, как это... моделируешь. То есть, программируешь. Откуда ты знаешь, что там дальше будет? И зачем вообще об этом думать? Живи сегодняшним днем, поняла? А то сама скоро пойдешь к психиатру.

– К психологу.

Подруга досадливо махнула рукой – какая, мол, разница, соскочила с лавки и резво прыгнула на площадку, раздвинула вереницу детей, неумех и прочих дилетантов и помчалась, выделывая пируэты, а потом даже спиной вперед, эстетично отставив круглую попку и сосредоточенно глядя через плечо, на самом же деле отмечая интерес окружающих мужчин своим периферийным зрением, которое у нее, как у всякой авантюристки, было развито в высшей степени.

Вернулся Дима, подозвал официанта, попросил быстро принести рюмку текилы, к щеке его прилип кусочек бумажного полотенца, Мила ничего не сказала – у него есть своя девушка, вернется – наведет порядок. Посмотрел на толпу, где кружилась и показывала себя возбужденная Монахова, перевел взгляд на Милу, подмигнул, вдруг посерьезнел, оперся локтями о стол.

– Хорошая у тебя подруга. Очень живая тетка. Она мне нравится.

– Ты ей тоже.

Дима скривился, махнул рукой: кому я могу нравиться, такой нелепый? Мила вежливо улыбнулась, хотя именно сейчас этот полный человек вдруг стал ей отвратителен; его голые лоснящиеся руки, и шея, и массивные вялые бедра, подсвеченные с потолка бледно-розовым, имели цвет сырой говядины, весь он походил на огромный, сальный, колышащийся кусок мяса, а вдобавок из коридора, ведущего в ресторан, тянуло жареным, как будто там, за стеной, именно таких вот умных Дим распластывали на антрекоты и скармливали посетителям; она вспомнила Кирилла и ощутила озноб.

– До Машки, – доверительно произнес Дима, – у меня была совсем другая. Высокодуховная. Два раза в месяц – в Большой театр. «Дети Розенталя» и прочая порнография духа. Два языка, МГИМО, папа из «Роснано», мама из мэрии Москвы... Или наоборот, забыл уже.... Уважала меня, ага. Умница, красавица, любимые слова – «культовый», «гармония» и «восхищаюсь». Ах, у нас с тобой абсолютная гармония! Ах, я тобой восхищаюсь! Ах, ах! И таким, знаешь, голосом, как будто я – Энди Уорхолл, а она – доярка. Хотя сама не доярка ни разу. Ах, ах... Однажды я нажрался, вот такой же текилы, только эта серебряная, а та была золотая, и говорю: послушай, любимая, хули ты мной восхищаешься? Что во мне такого восхитительного?