Просветленный хаос (тетраптих) - Борис Хазанов Страница 51

Любовь, Память и Время были мои главные темы. Забота о стиле поглощала все мои силы. Меня научили отличать хорошую фразу от плохой великие прозаики Пушкин, Лермонтов, Флобер, Чехов и Хорхе Борхес.

2

В детстве я придумывал и рисовал на рулонах бумаги фильмы о будущей войне и необыкновенных приключениях моих героев. Киностудия называлась «Самфильм», — словно, предвещала Самиздат, подпольную машинописную литературу поздних советских лет, в которой принял живое участие автор этих заметок. За что и был вознагражден изгнанием. И вот теперь вижу, что остался верен этой двусмысленной деятельности. Мало того, испытываю ностальгию по Самиздату. Я и сейчас «сам». Это заставляет задуматься о смысле собственного писательского труда.

Древние говорили: Primum vivere, deinde philosophari. Сперва живи, потом философствуй.

Приоритет «жизни» перед рассуждениями, недоверие к самоанализу, к рефлексии о собственных сочинениях, и т. п. созвучны обычному в нашей стране требованию от пишущего, чтобы он показывал, а не рассказывал, не рассуждал, а изображал. В «Понедельнике роз», некогда предпринятом опыте литературной автобиографии, нахожу следующее:

«Считается, что мания рассуждать о литературе, вместо того чтобы „просто писать“, свидетельствует о творческой немощи, подобно тому, как слишком пространные рассуждения о Боге изобличают недостаток веры. Возможно, правы те, кто говорит, что мы живём в александрийское время, что словесность, размышляющая о самой себе, — нормальная литература нашего века. Я отлично понимаю, что пример некоторых знаменитых писателей — критиков и комментаторов собственного творчества — не может служить для меня оправданием. Отечественная традиция приучила нас видеть в докучливых диатрибах о себе нечто нескромное. Вдобавок они чаще всего недостоверны… Если книжка не говорит сама за себя, никто за нее этого не сделает. И, наконец, то, что происходит у нас на глазах. — тихая катастрофа литературы, — заведомо обрекает все подобные упражнения на невнимание и провал».

Но я не собираюсь возвращаться к беллетристике. Пусть это будут просто мысли о себе, о времени, о том, что некогда казалось мне моим призванием.

Ребяческая мечта о Неизвестном Читателе, — есть именно мечта, попытка освободиться от старинного предрассудка, будто мы пишем ради того, чтобы нас читали. Играя, ребёнок не преследует цели внеположные игре, но действует исключительно ради того, чтобы играть. Мне возразят, что существуют фабрики детских игрушек, магазины, и покупатели, — подобно тому, как имеются книгоиздательства и книжные магазины. Попробуйте внушить какому-нибудь редактору толстого литературного журнала, что он тоже участник этих игрищ. И всё же писателю в нынешней, якобы модернизированной России придётся ответить на сакраментальный вопрос: для кого? — кратко и определённо: ни для кого. Просто так. Не вздыхая о недостижимом «успехе», не вторгаясь в дебаты об упадке современной литературы, будто бы изменившей традициям великой русской литературы Золотого века. Довольно будет сказать об этой непонятной мании писать, работать, творить вопреки всеобщему равнодушию. Нести свой крест — и веровать, как говорит чеховская героиня.