Долгое молчание - Этьен ван Херден Страница 51

По воскресеньям он часто ходил гулять с дедом. Старик уже поседел, но борода все еще оставалась рыжей. Во время прогулок по Йерсоненду маленький мальчик с пламенеющими рыжими волосами держал его за руку — прогулок, которые неизменно приводили их к Маленьким Ручкам, монументу около Запруды Лэмпэк.

Дед надолго останавливался там и стоял со склоненной головой, вспоминал Джонти, глядя, как троица во главе с Инджи медленно движется в сторону паба «Смотри Глубже». После того, как дед отдавал дань уважения, они шли к Запруде Лэмпэк, названной так в честь Ирэн, которая в прежние времена любила там купаться.

Там адвокат Писториус садился и смотрел, как голый мальчик прыгает в воду, все снова и снова, счастливый, как рыба.

Один день особенно живо сохранился в памяти Джонти, вдохновив его на одну из работ в саду скульптур, хотя только он сам понимал связь.

Он плавал в запруде, а дед сидел на камне возле ветряной мельницы. Подошла Бабуля Сиела Педи. Джонти из воды заметил ее раньше, чем дед. Он схватился руками за цементную стену плотины и, удерживаясь на плаву, стал ждать. С раннего детства Джонти слышал рассказы детей с Дороги Изгнания и подслушивал кое-что из шепотков взрослых. Он знал, что между его дедом и этой женщиной есть какая-то связь, но не знал, какая именно — только то, что это сочетание секретности и позора.

Поэтому он держался на воде как можно тише, очень медленно шевеля ногами, а дед сидел на камне, рассеянно посасывая трубку и глядя поверх водораздела, а Бабуля Сиела Педи выходила из миража дрожащего пекла. Она слегка прихрамывала, возраст скрючил ее, и она была в черном, потому что никогда-никогда не носила других цветов. Люди в Эденвилле говорили, что она всегда скорбит о своем народе в Педи, куда никогда в жизни не сможет вернуться из-за своего позора, и о горестном времени на спине у быка, и обо всем, что она потеряла и от чего отказалась во время войны.

По сей день Джонти не знает, задумала ли Бабуля Сиела ту встречу специально. Но только тогда было воскресенье, а они с дедом гуляли каждое воскресенье. Бабуля Сиела не могла об этом не знать.

Джонти увидел, как Инджи, Немой Итальяшка и датский дог остановились на секунду перед пабом «Смотри Глубже», нерешительно помялись, старик пошаркал слепыми ногами, а пес поджал хвост. Потом, видимо, Инджи приняла решение и повела их вверх по лестнице.

Они исчезли на веранде, проглоченные тенью, и Джонти мысленно услышал, как заскрипела, открываясь, дверь бара, потом качнулась и закрылась. Плимут старого генерала выскользнул из-под деревьев Дростди и медленно пополз по улице. Похоже, генерал, ездил бесцельно, туда-сюда, на второй скорости.

Бабуля Сиела появилась из жары дня, ее черные туфли побелели от пыли. Для своего возраста она шла довольно проворно, и щиколотки ее тоже побелели от пыли. Джонти держался на воде, выглядывая из-за стены плотины. Он увидел, что дед Писториус посмотрел вверх, и трубка выпала у него изо рта. Он наклонился, чтобы ее поднять, и тут Бабуля Сиела Педи остановилась рядом с ним. Как все дети, Джонти забыл самое главное; он не мог припомнить слов, которыми они обменивались, не знал, был ли это сердитый спор или спокойное примирение; он помнил только, как замерз, и руки окоченели, потому что он так долго оставался в воде, а пальцы, вцепившиеся в стену плотины, посинели. Тут дед внезапно вспомнил:

— Что это так тихо в воде? О Боже, дитя!

И оба старика вытащили его из воды и усадили, дрожащего, с синими губами, на солнце, и вода текла с волос, заливая глаза, а мир вокруг вращался. Потом прозвучали последние слова, и произошло то, чего Джонти никогда не забудет: во времена, когда физический контакт между белыми и черными был сведен до отношений между няней и ребенком или между доверенной служанкой и хозяйкой дома, Бабуля Сиела Педи провела своей черной рукой по щеке деда Писториуса и его рыжей бороде. Потом повернулась и пошла прочь по пыльной тропинке в своей черной одежде; он все еще помнил ее шарк-шарк ногами по земле.

Адвокат Писториус отвернулся, в его бороду скатывались слезинки, он согнулся около мельницы, и тело его содрогалось, словно его рвало.

Когда Джонти подрос, он услышал историю, будто в то воскресное утро его деда вырвало грехами прошлого. Что он действительно запомнил, так это одно: встревожившись о старике, чье тело содрогалось в спазмах, он подошел ближе и увидел, что с последним рвотным спазмом фельдкорнет Писториус выплюнул маленький детский пальчик. Старик поспешно вырыл палкой ямку и зарыл пальчик в ней, словно скрывая преступление.

Его внук смотрел на это, сначала дрожа, но постепенно расслабляясь под солнцем, ласкавшим его плечи, как преданной рукой, и голуби снова заворковали, и крылья мельницы медленно завертелись, и ветерок принес привычные звуки послеобеденного Йерсоненда: играли дети, бдительно лаяли собаки, мычали коровы и пели камни, как всегда называли это старые люди. Это было безмолвие Кару — ничего не слышно, и все же звук есть. Это не ветер, не цикады, потому что они уже молчат — это поют камни. Джонти оторвался от телескопа и с трудом распрямился. В его памяти старик взял мальчика за руку и медленно пошел домой. Я никогда не знал отца, подумал Джонти. Мой отец испарился вместе со стремительной водой; моя мать всегда чувствовала себя покинутой и полной слез. Единственный человек, который ближе всех сумел подойти к тому, чтобы дать мне чувство причастности, был мой несносный дед, Рыжий Трансваалер, человек с тайной, никогда не бывшей тайной, потому что все истории Йерсоненда разносит ветер, из двора во двор, от порога до порога, из года в год.

7

— Да, Джонти Джек часто проходит мимо, — сказал Инджи бармен, Смотри Глубже Питрелли, — по дороге в коровники в поместьях, там, за Дростди, чтобы набрать коровьей мочи. Каждый вечер во время дойки он зачерпывает ведро из канализации в коровнике. Это для покрытия его деревянных статуй. От нее дерево лоснится и становится твердым, как стекло. Воины кхоса делали то же самое с древками своих ассагаев. — Бармен наклонился к ней, упершись локтями в барную стойку. Он до сих пор говорил с акцентом, который перенял у своего отца-итальянца, переводчика. — А некоторые говорят, что он сам каждый день мочится на статуи. — Смотри Глубже перекинул через плечо белую салфетку. — Художники, понимаете ли. — Он многозначительно пожал плечами. — Мы, йерсонендцы, знаем про художников все.

Инджи кивнула. Ей не нравился и этот человек, и его навязчивая страсть к сплетням, но он был ценным источником информации. Хотя над дверью все еще висела табличка «Бар для мужчин», он, похоже, не возражал против ее появления здесь. Совсем наоборот, было совершенно ясно, что ему нравятся ее визиты и ее любознательность. Он уже успел рассказать ей про своего отца, итальянского официанта-пьяницу, которого заставили сопровождать военнопленных на поезде вглубь страны.

— Мой несчастный отец все понял неправильно, — рассказывал он со своим поющим акцентом. — Он-то думал, что поезд поедет на север Африки. Он так скучал по дому и думал, что поезд отвезет молодых людей назад в Италию.

Смотри Глубже вытирал мокрые круги на стойке бара и поглядывал на Инджи, Немого Итальяшку и собаку, лежавшую под стойкой. Он открывался рано утром, скорее от скуки, чем по какой-либо другой причине, и обычно ему приходилось ждать до десяти, пока под вывеской со стрелой появится первый завсегдатай — обычно это был древний Старый Шериф с Дороги Изгнания, тихий человек, который сидел и пил, день за днем, и никогда не вспоминал о том времени, когда вода отказалась течь, а он ослеп из-за вспышек гелиографа.