Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х - Борис Минаев Страница 51

В тот майский день из поликлиники она добралась до дома с трудом.

Пришла, зачем-то разделась, совсем, до трусов, и стала разглядывать себя в зеркало. Впервые в жизни ей от самой себя стало противно, и она отвернулась.

Хотелось есть, но родители уехали на дачу, и еды в холодильнике не было. Подруга Голубева между тем ей тут же позвонила.

– Ну что? – голосом, полным лицемерной тревоги, спросила она.

– Что «что»? – раздраженно ответила Анжелика.

– Ты к врачу-то ходила?

Она помолчала.

– Ну да, в общем, все плохо…

– Да ладно! – страстно задохнулась Голубева.

Дальше они разговаривали уже целый час, причем говорила в основном одна Голубева, которая требовала привлечь мерзавца к ответу, может быть даже к суду, пыталась взять с Анжелики торжественное обещание, что она с ним «жестко поговорит», потом вдруг сама начала всхлипывать, потом трагическим шепотом спрашивала, что же она теперь собирается делать, к концу часа Анжелика уже была совершенно измучена и просто повесила трубку.

«Действительно, что же я теперь собираюсь делать?» – заторможенно подумала она и наконец уснула, не выключив свет.

Проснулась она в шесть утра, выключила вчерашний свет, оделась и пошла гулять. В переполненном автобусе хмурые люди ехали на работу, но на самой Большой Чертановской улице, где она тогда жила, почти никого не было. Бетонные (грязно-белые в обычной жизни) панели домов отсвечивали на солнце каким-то нелепым для себя золотистым оттенком. Деревья во дворах шумели холодной молодой листвой – был легкий ветер, градусов пятнадцать. На нее пахнуло какой-то странной свежестью, и она внезапно все поняла.

Конечно, она не будет оставлять этого ребенка!

Да, дура, да, нелепая идиотка, но все-таки не преступница, чтобы за один нелепый вечер нести пожизненное наказание. Не имеет она права делать этого ребенка несчастным на всю его длинную жизнь. Это очень страшно, но это ее выбор.

Анжелике стало необычайно легко.

Прошли нелепые мысли о том, а как же теперь сдавать сессию и вообще учиться. Прошел страх перед грядущим разговором с матерью (обойдемся без нее, вот где главная опасность, все женщины с определенного возраста страстно мечтают стать бабушками, обрести новую идентичность, все остальное для них не важно, ну ладно, ничего, что-нибудь она придумает, например мама опять уедет на дачу, у нее же там огромные огородные работы, ничего не заметит, не успеет заметить). Вообще постепенно, под влиянием этого принятого решения, прошел весь этот липкий ужас – перед жалостью подруг, перед презрением мира, перед чувством собственной вины и потерянности, чувством, что она не такая как все, что она обречена, напротив, вернулось злое и насмешливое чувство собственного «я» – да, я такая.

Ну я такая, да.

А вы идите все на хер.

Еле дождалась девяти утра, уставившись на будильник, раньше звонить не хотела, подруга любила поспать, и позвонила Голубевой.

– Ты только молчи, никому не говори, ладно? – сказала сразу. – А то я тебя прокляну. Навсегда.

– Обидеть хочешь? – спросонок спросила Голубева. – Ну так что решила-то?

Щеглова путано, но упрямо проговорила свою версию дальнейших событий.

– Ну это не так просто, как ты думаешь… – спросонья промямлила Голубева и громко зевнула. – Слушай, а ты вообще это… одна там, что ли, дома? Давай я к тебе сейчас приеду?

– Приезжай, – слабым от подступающих внезапно слез голосом ответила Щеглова.

– Ладно.

В десять утра они уже были с Голубевой в поликлинике, отстояли очередь, Голубева осталась сидеть в коридоре, она вошла в кабинет к тому же врачу, районному гинекологу, одна.

Врач подняла на нее глаза, выслушала и несколько секунд внимательно молча смотрела.

– Ты с кем пришла? – неожиданно спросила она.

– С подругой.

– А мать у тебя где?

– На даче.

– Ну ясно… В общем так, девочка, ты ко мне с подругой больше не приходи. Если ты хочешь от меня направление, приходи с матерью. Мы вообще-то на аборт просто так не посылаем, это целая история, обследование, врачебная комиссия и так далее. Без матери я и пальцем не шевельну. И главное, даже не вздумай…

Но Щеглова уже закрыла за собой дверь, не дослушав.

Возле поликлиники был кафетерий с пластиковыми столами и железными стульями, с развеселой пионерской мозаикой на стене, от только что вымытого пола неприятно пахло хлоркой, но ей было все равно. Она заказала себе кофе со сгущенкой и песочный коржик за десять копеек. Подруга Голубева смотрела на нее круглыми от страха рыжими глазами, а потом начала рассказывать то, о чем ее попросили. Рассказывала довольно долго.

Сначала Щеглова слушала молча, а потом встала и попросила у буфетчицы в кафетерии ручку и бумажную салфетку.

Стала записывать.

Первый способ поразил ее своей нелепой простотой.

Дома Анжелика, как учила ее подруга Голубева, забралась на стул и стала спрыгивать босыми ногами на пол. Она даже сняла трусы, почему-то думала, что кровь пойдет сразу, но она все не шла и не шла. Было больно, но она продолжала прыгать. Со стороны это было похоже на какие-то соревнования. Потом ей стало казаться, что она сошла с ума. Потом, чтобы увеличить силу удара, она забралась на кухонный стол. Ногам было очень больно. Она боялась, что сейчас что-то вывихнет и сломает, какую-то кость, да и вообще устала. Через некоторое время соседи постучали в батарею. Тогда она вышла во двор, было уже около десяти вечера, и стала искать, откуда бы повыше спрыгнуть. Нашла деревянную трухлявую доску, забралась по ней на бетонный забор и спрыгнула оттуда еще пару раз. Какой-то пацан, спешивший мимо на велосипеде, взглянул на нее удивленно. Потом она попыталась залезть на дерево, еще выше, но у нее, слава богу, не получилось. Пора было возвращаться домой.

Но и дома она не оставила своих стараний.

Сначала Щеглова налила в эмалированный таз кипяток и кинула туда для верности еще несколько горчичников. Опустила ноги и, скуля от боли, продержала несколько минут. Ноги распухли, стали красными, она страшно вспотела.

Легла на кровать. Но кровотечения по-прежнему не намечалось. «Может, это происходит не сразу? – подумала она. – А пока надо просто лечь спать?» Но спать ей было страшно. Тогда она налила горячей воды в ванну, добавила марганцовки и пролежала в ней еще час, периодически добавляя кипятка.

Вышла из ванной она какая-то розовая и скользкая.

Время шло к двум часам ночи.

Тогда она наконец легла и стала думать: может быть, просто повеситься? Или выпрыгнуть из окна? К чему все эти премудрости?

Итак, Щеглова лежала в темноте, распаренная, разгоряченная и по-прежнему беременная, возносясь над своей постылой жизнью, как легкий дух, и обозревая ее с высоты птичьего полета.