Ящик Пандоры - Марина Юденич Страница 51

— Страшно то, что ты говоришь, бабушка! В чем ты обвиняешь меня? Хорошо, я готова отбросить всякую логику и не пытаться сейчас понять, какова связь между нашим именем и этими смертями. Но я знаю только то, что меня назвали Вандой в честь тебя! Так что же дальше?!

— Думай! Меня же тоже почему-то назвали именно так! Думай, ищи!

— Да где же теперь это искать, Господи? Кто же помнит теперь, почему тебя назвали Вандой? Все давно уже в том, вашем мире. Ты ставишь передо мной неразрешимую задачу, бабушка, это бессовестно, в конце концов.

Последние слова Ванды потонули в отчаянном стуке тяжелой трости о паркет. Возмущению бабушки не было предела.

— Твой ум стал ленив, Ванда! Ты слишком много внимания уделяешь тому, чтобы сохранить молодость и изящество тела, а ум твой между тем заплыл толстым слоем жира. И ты не желаешь расстаться с ним. Еще бы, так спокойнее жить, не обременяя себя серьезными проблемами…

— Мне спокойнее жить? Побойся Бога, бабушка! Этот человек охотится за мной! С этим ты, надеюсь, не станешь спорить? О каком покое ты говоришь, когда я держу себя в узде из последних сил? Мне страшно, бабушка, я боюсь! Он мерещится мне в каждом закоулке. Ты же знаешь, как они бывают изобретательны, никакие меры безопасности, как правило, от маньяков не спасают. Тебе ли этого не знать, ты же столько лет изучала их и лечила! И я знаю, и от этого мне страшно, мне даже сейчас страшно, когда ты здесь, а когда я остаюсь одна… — Ванда неожиданно заплакала, горько и отчаянно, навзрыд, потому что те слова, которые она впервые произнесла вслух, были своего рода признанием, признанием самой себе в том, что дела ее обстоят именно так. И, признавшись в этом, Ванда по-настоящему испугалась.

Ей казалось, что она проплакала довольно долго, а быть может, это длилось всего несколько мгновений, но за все то время, пока Ванда громко, навзрыд всхлипывала и с шумом втягивала в себя воздух, бабушка не проронила ни слова. Когда же голос ее зазвучал снова, то Ванда от удивления даже перестала плакать, так спокоен и доброжелателен он был.

— Ну и слава Богу, — удовлетворенно и почти весело отозвалась на слезы внучки профессор Ванда Болеславовна Василевская. — Страх — сильнейший стимулятор всех процессов в организме, в том числе и мыслительных. Боишься? Значит, наконец начнешь соображать на полную мощность. Думай! Вспоминай! И не спеши хоронить всех, кто мог бы тебе помочь. Не все еще перебрались к нам поближе. Прощай! Больше я ничем не смогу помочь тебе, но помни одно: ты знаешь ответ и он вооружит тебя против злодея.

В комнате по-прежнему было светло — горела лампа на тумбочке возле кровати; стрелки часов приближались к римской цифре «три»: визит бабушки длился чуть меньше часа. Ванда сидела на своей кровати, лицо ее было мокрым от слез, плечи и все тело слабо вздрагивали после судорожных рыданий. В комнате она была совершенно одна. И разумеется, ни о каком сне не могло быть и речи. Ванда вылезла из-под одеяла и, набросив на плечи шелковое кимоно, пошла бродить по большой пустой квартире. Разумеется, она никого не предполагала там обнаружить, и в том, что бабушка покинула се, по крайней мере в этот раз, окончательно, сомнений в ее душе не возникло ни малейших: бабушка всегда поступала так, как говорила, в этом Ванда за долгие годы их совместной жизни имела возможность убедиться не раз и не два. Однако, признавшись теперь себе и бабушке вслух в своих совершенно отчетливых и реальных страхах, она трусливо, презирая себя и с противной дрожью в руках при этом, проверила дверные замки и зажгла свет во всех комнатах, окончательно убеждаясь, что опасность, во всяком случае, в этих стенах и в эти минуты, ей не грозит.

«А если она действительно караулит меня на улице, то этот явный признак моей бессонницы, а значит, и страха — свет, вспыхнувший в ночи во всех окнах квартиры, приятно пощекочет ей нервы и придаст уверенности в себе», — машинально подумала Ванда, вдруг поймав себя на том, что впервые мысленно обозначила маньяка «она», тем самым как бы вынося собственный приговор Таньке.

Но думать сейчас следовало не об этом. За Танькой с этого дня Морозов обещал установить плотное наблюдение, однако Ванда сама только что вспоминала, рыдая, о хитрости и изобретательности маньяков, которым почти всегда удавалось миновать любые заслоны. Посему обещание Морозова было слабым утешением, да и Ванда, собственно, сейчас намерена была искать себе совсем другое.

В раннем еще детстве, обожая шоколадные конфеты, она упорно избегала брать одну из них, и даже если, случалось, ей протягивали конфету именно этой марки, быстро убирала руки за спину, чтобы, не дай Бог, не дать слабину и не оскоромиться, и обиженно топала прочь от обескураженного дарителя. Характер у Ванды тогда уже был, как говорили окружающие, еще тот. Конфета эта называлась «Ну-ка, отними», и на ее ярко-желтом фантике была изображена девочка, высоко поднявшая над головой руку с конфетой, до которой изо всех сил пыталась дотянуться вставшая на задние лапы собачка. Безобидная эта сценка казалась принципиальной Ванде почему-то унизительной и даже издевательской по отношению к собачке. Словом, конфета отвергалась по принципиальным соображениям, и взрослые вынуждены были в конце концов с этим смириться.

Сейчас Ванда ощущала себя именно той собачкой с яркого фантика, а в роли недоброй девочки выступали солидарно бабушка и ее собственная память.

Всю свою сознательную жизнь Ванда именем своим была довольна и ровно столько же времени жила в уверенности, что ее назвали так в честь бабушки. Об этом нечего было, собственно, и говорить, и так ясно. Вообще Ванде многое в жизни, помимо имени, перешло по наследству от бабушки: внешность, характер, склонности и увлечения, которые в конечном итоге определили и профессиональный выбор. Словом, Ванда была, как говорила она в детстве, придумав эту метафору самостоятельно, «бабушкиной капелькой», и это ее вполне устраивало.

Теперь же память ее, растревоженная бабушкиным гневом, начала вдруг выделывать пируэты, как та самая девочка с фантика. Где-то вдалеке, в тумане, она кокетливо демонстрировала Ванде нечто, что не было никакой возможности разглядеть, но смутные подозрения, блуждающие в сознании, как неприкаянные призраки безвинно убиенных душ, намекали полушепотом, что это «нечто» касается как раз бабушкиного имени и еще каким-то образом их общей профессии.

Вернее, все-таки профессии бабушки: та была профессором-психиатром.

Ванда прыгала вокруг этого самого «нечто», в точности повторяя мучительные потуги конфетной собачки, вот уже несколько часов кряду сидя на кухне за бабушкиным круглым столом и разглядывая старинные альбомы с фотографиями, запечатлевшими самых отдаленных ее предков вплоть до начала прошлого века. Она обладала информацией о многих из них, потому что бабушка имела замечательную и крайне полезную привычку, когда располагала свободным временем, очень занимательно рассказывать маленькой Ванде истории людей, запечатленных на фотографиях, благодаря чему историю семьи Ванда знала неплохо. И историю страны впоследствии воспринимала только через ее призму, что во многом способствовало формированию собственного, независимого взгляда на очень многие вопросы, выходящие далеко за пределы истории одной отдельно взятой семьи. Другой темой задушевных бесед бабушки и внучки были истории болезней бабушкиных пациентов, которые Ванда помнила теперь так же хорошо, как и биографии собственных родственников. Впоследствии это сильно облегчило ей освоение профессиональных азов и определило выбор направления собственных научных исследований. Ванда специализировалась на психопатологиях. Таким образом, ни одна из бесед с бабушкой не канула втуне.