Фальшивка - Николас Борн Страница 51

Дорогая Грета!

Растерянность или некая слабость – не знаю, что определяло все у нас с тобой в последние годы. Мне хочется, чтобы ты нашла в себе достаточно мужества, и мы вместе доведем до конца наше взаимное отдаление, потому что чем ближе мы были, тем больше отдалялись друг от друга. Сейчас, когда я не могу увидеть, не могу коснуться тебя, ты опять значишь для меня очень, очень много, но все это исчезает при первой же мысли, самой простой мысли о действительной жизни. Все краски, все формы тут же становятся другими. Я не хочу, чтобы пропало что-то общее, хотя уже не могу с уверенностью сказать, существует ли оно, это общее. Наша совместная жизнь была фальшивой, самой настоящей фальшивкой, такое у меня чувство. Карла и Эльзу мы втянули в эту фальшивку, втянули бессовестно, использовали в роли гарантов или судебных исполнителей, нет, не то, я не хочу так говорить о них – наверное, мы тогда сами не понимали, что делали. Только теперь я вижу, что это было подло. Надо постараться, и, может быть, мы обо всем договоримся, да, многое уйдет безвозвратно, будет трудно, вот и хорошо. Давай расстанемся, предлагаю это по-прежнему любя.

Я познакомился здесь с одной женщиной, немкой, и это обошлось мне дорого – некоторое время она тянула меня вперед, как на буксире, а потом бросила на дороге, словно ненужную вещь. Я ее потерял, у нее другой. И это к лучшему, потому что теперь я снова дышу чистым воздухом, я ничем не связан и могу писать тебе. Меня многое уже не волнует. Я понимаю твою жизнь. Я хочу работать, отдавать все силы работе, какой – пока не знаю. Может быть, я просто болен. Фальши я не боюсь, боюсь другого – что однажды перестану ее замечать и буду жить себе в ус не дуя; боюсь, что фальшивка станет для меня нормальной жизнью, длительным физиологическим процессом, совершенно бессодержательным, не внушающим ужаса. Нет, лучше видеть самого себя истекающим кровью и никому об этом ни слова не говорить.

А какими вырастут дети, если мы и дальше будем тащить с собой фальшивку, перемогаясь, точно больные, если дети не получат примера ясного, горького решения, которое они будут помнить всю жизнь, ведь они должны узнать, что возможно изменение, что можно покончить с каким-то состоянием, пока оно не стало привычкой или агонией. Изменить его мы уже не в силах, ибо действует закон инерции (у нас много чего накопилось, это огромная малоподвижная масса), но покончить с этим состоянием мы можем, просто чтобы не было стыдно. Извини за патетику, я пишу второпях, потому что писать медленно, продумывая и взвешивая каждое слово, просто не смог бы. Пожалуй, именно патетические слова – сейчас наиболее точные.

Решение я принял твердое. Я тебя не покину, но давай не буднем жить вместе. Быть может, общего у нас тогда будет больше, чем сейчас. Как только я вернусь, мы должны все обсудить. Никаких условий я не выдвигаю.

С любовью…

Когда вернусь, пока не знаю. Все время пытаюсь представить себе, что вы делаете, чем занимаетесь, как друг друга согреваете, как бредете, точно призраки, по снегу или скользите по льду, словно огоньки.

Он надписал два конверта, в один сунул письмо, в другой – копию, но конверты не заклеил. Один положил во внутренний карман куртки, где был» паспорт, второй поставил на столе, прислонив к ножке лампы.

Заправил в машинку чистый лист. Надо попробовать написать Ариане. Но в душе была скованность, и еще – обида, которая, точно зараза, подумал он, липнет к словам. Ничего не получилось; клочки письма он бросил в корзину. Нужно увидеться с Арианой, вот тогда он поговорит с нею, если, конечно, у нее найдется несколько минут, чтобы его выслушать. Он и ей может сказать, что не ставит никаких условий, просто хочет жить ради нее и жить вместе с нею. И совсем он ее не потерял, и нет у нее другого. Она усомнилась в нем – вот в чем дело, а почему? Потому что он с нею не объяснился. Он давно понял.

Но сегодня вечером он ни за что на свете не станет шпионить. Ах, да при чем тут шпионство, ведь позавчера он ничего такого не хотел; все к этому шло, к обострению, и когда оно случилось, то он, конечно, на какое-то время почувствовал себя раздавленным, униженным; тусклое ощущение, что все, вообще все, пропало, исчезло. Но он давно понял. Он же не дал ей знака, даже легкого намека на то, что готов ради нее на все. И это в конце концов гораздо важнее, чем какая-то мелкая, смехотворная интрижка с молоденьким солдатиком, который ей не пара, уж это точно, и нужен ему только секс, от него же так и несет похотью, не говоря уже об инфантильном мужском самоутверждении, вот уж чисто арабская черта, и такую женщину, как Ариана, подобное отношение может только оскорблять. Она терпит этого искателя приключений лишь потому, что ты от нее отдалился. А этот проходимец ведь может и погибнуть, хоть завтра например; нет, не то, ты не хотел так думать, просто другой друг, несомненно, фанатик, вот-вот, он фанатично предан своей борьбе. Но настолько-то не усвоила она арабские нравы и обычаи, да и никогда она не станет арабской женщиной, хочет она того или нет. Она останется такой, какая есть, несмотря на любые перемены, несмотря на ребенка и несмотря на любовника.

Вот, уже расхотелось писать ей, да и смешно, она же так близко, лучше сказать все, когда они увидятся, абсолютно все, да, он скажет, что с прошлой жизнью покончил раз и навсегда, что хочет жить с нею и не ставит ей никаких условий. Скажет, что готов остаться в Ливане или вместе с нею уехать в какую-нибудь другую страну, если надо – арабскую. Не о чем беспокоиться – заработок он везде найдет наверняка, ведь как-никак он имеет образование и богатый опыт работы. И писать умеет, и будет писать еще лучше, но только если будет жить с нею. Ни усталости, ни привычки у него с нею не будет. А если придется уезжать от нее, то лишь для того, чтобы снова возвращаться.

Может быть, он сможет убедить ее, заставит поверить, а как это сделать? Держаться самоуверенно (вот уж чего нет у тебя – так это самоуверенности, но держаться с самоуверенным видом, пожалуй, сумеешь) и сказать: ты должна захотеть того, чего на самом деле давно хочешь. Ах, да зачем все это? Не нужно никакого плана, нужна только его собственная уверенность, убежденность в том, что он ничего не хочет – только быть с нею, и тогда найдутся слова и в словах все станет ясным само собой.

Грета обманывала его (а какие эскапады устраивала!) только потому, что иначе не умела совладать с презрением, которое к нему испытывает, – обманы позволяли ей сознательно вызывать в себе чувство вины. Ничего подобного он больше не допустит. По какому праву она его презирает? Втайне он всегда подозревал, что презирает из-за его профессии. Раньше изредка читала его статьи, потому что тогда по-настоящему интересовалась им самим. А потом ее стала интересовать лишь информация как таковая, она говорила – «содержание». Тоска. Он начал чувствовать, что она видит его насквозь, она, казалось, отмечала любые повторы в его статьях с той же дотошной придирчивостью, с какой он и сам их отыскивал, она обращала внимание на форму текстов и отдельных фраз, подмечала позерство, в котором для посвященных, несомненно, сквозила фальшь и просвечивала целая цепочка негодных ходов и приемов, ах, да все это только срывы, провалы, уродства и гримасы. Он вдруг увидел себя ее глазами, увидел, что он круглый идиот, продажный, ни к чему не причастный, ненастоящий, до мозга костей проеденный предательством, да такой ты и есть, сказать тупица или клоун – значит польстить себе, как все тускло, как тускло… Сколько их, таких вот мыслей, до чего тяжело; он почувствовал сильную усталость и снова прилег на кровать. Еще не стемнело. Пожалуй, ты по-настоящему активно работаешь, когда лежишь, подумал он. Ляжешь – и сразу все цели становятся близкими: кажется, руку протяни и достанешь, а когда увидишь их совершенно отчетливо, когда разглядишь хорошенько, – расплываются, теряются в пустяках и мелочах, которым дана такая огромная сила, гораздо большая, чем твоя собственная. Но возможности бесконечны, они – как морской прибой, накопил же ты капиталец великих, значительных деяний и версий самостоятельного будущего. Он повернулся на бок, рукоятка ножа впилась в ногу. Он ждал, что начнут одолевать сегодняшние картины – военные действия, заградительный огонь, и сам он где-то сбоку, на периферии, где к нему вернется сила или он хотя бы снова почувствует себя сильным.