Брик-лейн - Моника Али Страница 51

И Шану, дрожа от возбуждения, поднял палец.

Биби взяла кончик косички и затолкала ее в рот.

— Мрачное Средневековье, — сказал Шану, и его передернуло от обиды, — вот как в своих проклятых христианских книжках они называют этот период в истории. И вас учат этому в школе?

Шану швырнул книгу на пол:

— Это был золотой век ислама, вершина расцвета цивилизации. Не забывайте. Гордитесь, иначе все пропало.

Он снова лег, эта откровенная ложь отняла силы, и девочки отправились было к себе.

— А вы знаете, что ответил Ганди, когда его спросили, что он думает о европейской цивилизации? — спросил он, глядя им вслед.

Девочки остановились.

«Европейская цивилизация? Неплохая идея».

Шану засмеялся, Биби тоже улыбнулась.

— Я вас научу, вы больше узнаете о нашей религии. Будем изучать индийскую философию. Потом буддистскую мудрость.

Он подложил под голову подушку и принялся что-то напевать себе под нос.

Назнин вместе с девочками прибиралась у них в комнате. Над кроватью Биби от стены отошел кусок обоев и свернулся в трубочку. Назнин подняла с пола куклу и положила на край кровати. Под стулом лежала еще одна кукла, уже без глаз, с одной рукой, голая, заляпанная грязью. Назнин увидела ее, но не подняла.

— Не поеду, — сказала Шахана. — Убегу из дома. Открыла шкаф и вытащила сумку. В сумку положила ночную рубашку, пару обуви, джинсы, футболку.

— Я сбегу.

Биби потерла щечки кулачками. Глаза ее покраснели.

— Я хочу с ней.

— Прекратите говорить глупости, — шикнула Назнин.

— Это не глупости! — закричала Шахана. — Не поеду.

Назнин выровняла стол. Взяла в охапку грязную одежду, прижала к груди. Биби ковырялась ногой в тонком ковре, Шахана чесала руки.

— Подождем, а там посмотрим. — Назнин присела на кровать Биби с грязной одеждой в руках. — Мы не знаем, что у Бога на уме.

Этого недостаточно, и Назнин думала, чем бы еще утешить. Вдруг на одну секунду от прилива сил закружилась голова: для своих девочек она сделает все. От приступа силы внутри все так напряглось, как будто ее сейчас стошнит. И так же внезапно вернулось прежнее состояние.

Подошла Биби, села рядом, и Назнин почувствовала тепло от ее тела. На ее школьной блузке чернильное пятно, на щиколотках белые лоскуты пересохшей кожи.

— А ты хочешь уехать? — Биби обратила к матери широкое личико, словно собралась губами поймать материнский ответ.

Назнин рассказала девочкам семейную притчу. Притчу о том, «как была предоставлена Судьбе». Девочки уже не в первый раз слушали историю, но сидели тихо. Она начала со слов «я родилась мертвой» и закончила: «Такова была Господня воля». Она всегда так начинала и заканчивала.

Биби обнаружила корочку на коленке и принялась ее трепать. Назнин раскладывала одежду, вспомнила, что это в стирку, свернула в комок и встала. Уже у двери ее окликнула Шахана:

— Ты не ответила. Это не было ответом на вопрос.

— Это был мой ответ, — сказала Назнин.

Деревня потихоньку отпускала. Образ ее иногда возвращался к Назнин. Такой насыщенный и полный, что слышался запах. Но представить себе деревню получалось все реже. Деревня будто запуталась в огромную рыбацкую сеть, будто Назнин ее тащит, окровавив пальцы о мелкую ячейку, щурясь на солнце, и в глазах мельтешит от сети и ресниц. С годами складок сети все больше, и Назнин начала вспоминать о родных местах по-другому. Начала вспоминать то, что знала, но уже давно не видела.

Только во сне деревня приходит к ней целиком. В эту ночь приснилась Мамтаз и ее птичка майна. Птичка лежит у Мамтаз на ладони, Мамтаз хлопает ее по сияющей черной грудке. Цоканье птичьих ножек по крышке банки из-под масла, белый воротничок вокруг горлышка.

— Не смеши меня. Ха-ха-ха.

Птичка запрокинула голову и с размаху наклонилась, и еще раз.

— Не смеши меня.

Мамтаз кормила ее из рук. Птичка спала на крыше хижины Мамтаз, и Мамтаз каждое утро за ней подметала. Пару лет они были неразлучны.

Мама втянула воздух сквозь сомкнутые зубы:

— Хлопот с ней, как с ребенком, но она скоро улетит. Всю любовь отдашь, она тебя в ответ любить не будет. Улетит.

— Ты плохая, — сказала Мамтаз птице, — уходи.

И улыбнулась маме в ответ:

— Будет на то Господня воля, улетит.

— Ужасное зрелище, — сказала мама Назнин. — Вдова, бездетная, пришлось вернуться к родному брату. Всю любовь отдает птице. И зависит от такого человека, как твой отец.

— Ужасное зрелище, — ответила Назнин.

Но Мамтаз было все равно. Она пела своей птице, а птица ее смешила.

— Не смеши меня, — хохотала она, и птица подражала ее смеху.

Они играли маленьким резиновым мячиком. Мамтаз бросает, птица ловит клювом.

— Улетит, — повторяла мама, перемалывая специи и закусив нижнюю губу.

Пальцы ног ввинтились в мягкую грязь двора. В тени гранатового дерева проходит очередная порция минут ее несчастной жизни. Накричала на мальчика-прислугу: двор не выметен как следует, накричала на эту новоявленную вдову (ну и что, что дальняя родственница, ее здесь просто терпят): неправильно разложен огонь. С мукой в голосе мать продолжала молоть специи.

— Ты плохая, — однажды сказала птица Назнин, — уходи.

И Назнин послушно удалилась.

Все засмеялись. Назнин решила вернуться и тоже посмеяться со всеми, но ноги почему-то несли ее вперед. Она дошла до конца деревни, посмотрела на поля, реку, на сампан [37]с изорванным парусом, который лениво болтался в неподвижном воздухе, на задумавшегося лодочника на корточках. Над холмом поднимался дымок отдаленной деревни, и при мысли об ужине Назнин повернула обратно.

— Ну, скажи мне, мой серьезный человечек. Ты все еще не жалеешь, что вернулась к жизни?

Птица не улетела. Кто-то подучил ее ругаться. Мама пришла в ярость. Отец рассмеялся:

— Конечно, она будет в ярости. Она ведь из святого семейства.

И пропал на два дня, по возвращении расхаживал с гордостью. Птицу научили еще одному ругательству. Она повторяла его вслед всякому прохожему и смеялась, уже по-новому: где-то в горле переворачивался комочек, и, если рядом смеялся отец, казалось, что рядом клокочет птица.

На большой двор вынесли стол. Вокруг поставили стулья. Женщины держались отдельно, мужчины жевали трубки. Назнин и Хасина наблюдали, как приходят старшие и занимают места. Хасина натянула на себя воображаемую бороду, кашляла и сплевывала. Назнин хлопала ее по руке. Заговорил отец, мужчины посильнее затянулись кальяном и отхлебнули из чашек дымящийся чай. Отец закончил речь, слово взял другой мужчина, еще один присоединился, пока не стало трудно различать, кто говорит. Визг с женской стороны рассыпал их слова, как горсть семечек: рассыпались, растерялись, что из них вырастет, станет известно позже. А сейчас тихо, отец поднялся, быстро прошел через двор, Назнин и Хасина позади, и с разных сторон они в одну минуту подошли к дому Мамтаз. Птица лежит у Мамтаз на ладони, а та гладит ее по грудке. Они подошли ближе и увидели, как свисает с ладони птичья головка. Все стало ясно. Теперь она точно не улетит.