Луковица памяти - Гюнтер Грасс Страница 51

Его уроки до сих пор преследовали меня в дневных фантазиях и ночных кошмарах. Я ни на чем не хотел останавливаться.

Что могла дать мне та война, объединившая Германию «железом и кровью»?

Какое мне дело до Эмсской депеши?

Что еще предстояло жевать и пережевывать, какими ненужными датами забивать свою память?

И какой период истории — уж не мой ли, недавний? — собирался перепрыгнуть этот учитель, чтобы забыть о нем, сделать вид, что ничего не произошло, умолчать, будто случилась лишь досадная неприятность?

Я встал с места, словно услышал от малорослого преподавателя хорошую подсказку, взял свою «сухарку», которую всегда носил с собой, и молча вышел — окрик педагога меня не удерживал — не только из класса для наверстывающих упущенное фронтовиков, но и навсегда покинул школу с ее неизменной косностью и консерватизмом. Пожалуй, я даже наслаждался своим уходом.

Моего одноклассника, который наверняка получил аттестат, чем до конца жизни обрел полноценность, я больше никогда не встречал. Зато поскольку мое издательство с типографией находятся на улице Дюстере-штрассе в Гёттингене, этот город по многим причинам стоит того, чтобы я наведывался сюда.

Все побочные линии описанного эпизода померкли, но одна встреча отчетливо высвечивается в памяти: сразу после окончательного ухода из школы я вижу себя в зале ожидания железнодорожного вокзала.

Куда я собирался ехать? С какими планами?

Может, мне вдруг захотелось на юг? Отправиться, пусть нелегально, в американскую оккупационную зону, где после недолгих поисков я нашел бы в баварском захолустье, где-нибудь между Альтэттингом и Фрайлассингом, моего солагерника, чтобы еще раз попытаться угадать будущее, сыграв в кости?

Вижу, как, беспомощно озираясь, иду между скамьями в зале ожидания гёттингенского вокзала, ищу свободное место, но все занято. Зал переполнен, духота. Наконец, просвет на скамейке. Рядом со мной, будто именно его я и искал, — мой любимый типаж в перекрашенной вермахтовской форме: вечный старший ефрейтор, легко опознаваемый даже без двух шевронов на рукаве.

Везет мне на них. Как на того старшего ефрейтора, который вывел меня из темного леса, словно маленького Гансика; такой не подведет, впрочем, теперь он выглядел высоким, костистым здоровяком. Я сказал себе: на старшего ефрейтора, который не пожелал выслуживаться и становиться унтер-офицером, можно положиться. Верченый, крученый, битый, он находил выход из любого положения. Наступление или окопное сидение, рукопашная, контратака или отступление — он знал свой маневр. Он всегда отыщет щелку, увернется, уцелеет, хоть и не без ущерба, — с таким не пропадешь.

Он сидел рядом, вытянув деревянную ногу, и курил трубку. Дымил какой-то дрянью, лишь отдаленно напоминавшей табак. Похоже, он пережил не только последнюю войну, но и Тридцатилетнюю заодно с Семилетней: типаж вне времен. Пилотка сдвинута на затылок, разговор начал вопросом: «Ну, что, парень? Не знаешь, куда податься?»

Про деревянную ногу под перекрашенной штаниной можно было только догадаться, но позднее эта деревяшка еще сыграет свою роль. «А давай подадимся в Ганновер, там тоже есть вокзал. Что-нибудь да надумаем…»

Словом, мы сели в ближайший поезд из тех, что стоит у каждого полустанка, и проехали с дюжину остановок. Проторчав в давке, мы сумели пристроиться в полном купе для некурящих, что ничуть не смущало моего старшего ефрейтора. Он дымил своей трубкой.

Продолжая дымить, он извлек из «сухарки» краюху хлеба и кусок колбасы, которую, по его словам, достал в Айхсведе, где, как известно, изготовляются лучшие колбасы.

Страшным десантным ножом он порезал колбасу на ломти толщиной с мизинец — больше для меня, чем для себя, — не выпуская при этом трубки изо рта. Затем он принялся кормить меня, своего фронтового товарища, как он меня называл.

Сидевшая напротив нас пожилая дама в довоенной шляпке горшком начала жаловаться на дым из трубки, указала перстом на табличку с запретом для курильщиков, демонстративно раскашлялась, не прекращая своих жалоб, а в конце концов визгливым голосом кликнула кондуктора и даже попыталась привлечь на свою сторону остальных пассажиров, призывая их дать отпор «непристойному поведению» злонамеренного курильщика, при этом слово «непристойный» акцентировалось особой интонацией, с какой говорят ганноверцы из «приличного общества»; тогда мой спутник, называвший меня товарищем, взял правой рукой лоснящийся нож, устрашающе поднял его, другой рукой сдвинул трубку в угол рта, застыл на мгновение в такой позе, а потом резко саданул ножом через штанину в правое бедро, где застрявший клинок еще некоторое время вздрагивал. Сам старший ефрейтор жутко захохотал.

Испуганная дама в шляпке бросилась вон из купе. Ее место сразу же занял кто-то, стоявший в проходе. Бывший старший ефрейтор вытащил нож, сложил его, убрал в карман и выбил трубку. Мы медленно приближались к Ганноверу.

От прошлого остаются случайные фотографии, сохранившиеся в архиве памяти. Тогдашний молчаливый поедатель колбасы до сих пор видит перед собой дрожащий нож, воткнутый в деревянную ногу, хотя он до конца не уверен, приключилась ли эта история при поездке из Гёттингена в Ганновер или же по пути в обратном направлении до Касселя и дальше на Мюнхен, поскольку мне хотелось навестить в Баварии, будь то в Марктле-на-Инне или в другом захолустном городке, моего солагерника Йозефа, с которым примерно год назад я жевал тмин, бросал кости, пытаясь угадать будущую судьбу, и спорил о непорочном зачатии. У родителей я его не застал. Вероятно, он уже учился в какой-нибудь семинарии, упражнялся в схоластике, сдав все экзамены «на отлично». А я…

К тому же героем этой истории мог послужить совсем другой человек с деревянной ногой, таких инвалидов тогда было много. Кровяная колбаса или салями, нож складной или нет, путь туда или обратно — память отбирает и держит в резерве то, что складывается в историю при каждом новом рассказе то так, то этак, нимало не заботясь ни о происхождении сюжета, ни о сомнительности деталей.

Достоверно могу лишь сказать, что рядом со мной в зале ожидания гёттингенского вокзала оказался старший ефрейтор вроде бы с деревянной ногой, который, догадавшись о моей непристроенности, посоветовал по прибытии в Ганновер обратиться насчет работы в тамошнее управление акционерного общества «Бурбах-Кали АГ», занимавшегося добычей калия: «Там сейчас нужны шахтеры. Получишь продовольственные карточки для работников особо тяжелого физического труда. По ним масло дают, и крыша будет над головой. Действуй, парень!»

Два бывших фронтовика перед ганноверским Главным вокзалом рядом с конной статуей некоего Эрнста-Августа, бронза которой изрешечена осколками бомб.

Младший последовал совету старшего, ибо каким бы ни был этот молодой человек по натуре и каким бы ни сделался со временем, одно обстоятельство из личного опыта сыграло в его взрослении особую роль: он хоть и не доверял никому из взрослых, однако делал исключение для определенного типажа, коим являлся старший ефрейтор. Так повелось с тех пор, как некто, когда-то работавший парикмахером, вывел его из леса через русскую линию фронта. Спустя несколько дней русские «тридцатьчетверки» обстреляли дорогу, по которой шли отступавшие части с беженцами, и старшему ефрейтору размозжило обе ноги, так что он едва сумел выжить; моему новому знакомому, встреченному в гёттингенском зале ожидания, повезло больше: он отделался деревянной ногой. Он знал, куда идти и что делать, а чего делать не надо. К его советам стоило прислушаться.