Maxximum Exxtremum - Алексей А. Шепелев Страница 51

— Хватит ёрзать! — заголосила она, вскочив, включив светильник. — Или чтоб спал как труп или на диван, заеба-ал! — В конце фразы голос её переходил в странные неестественные модуляции, картинные, по неприятному эффекту схожие с гнусавостью, но гортанные. Она хорошенько завернулась в своё одеяло. Я тоже отвернулся.

В недалёком будущем, друзья мои, наш быт украсит фантомно-протеиновая копия женщины, которая будет использоваться как постельные принадлежности: положил парочку «изделий» с собою, сплёлся с горячей тёплой плотью, насовал им во все многочисленные уютные щёлочки, улёгся на одну, побольше-потолще, укрылся, как одеялом, второй, поменьше-потоньше, и спи себе. И это не фантастика, а побочный продукт клонирования и нанотехнологии — мягкие и тёплые куклы, безличные, растительные как органические клетки, без детальной проработки внутренних органов — от тех, живых, отличаются лишь тем, что не беременеют, не писклявые, не капризные, не могут вас пилить — у них даже нет зубов! Немного мерзкие, правда, как слизни или черви, но дизайнеры над этим работают не покладая рук, и самые новые и дорогие модели уже…

Я проснулся пораньше, сразу поднялся — пока есть решимость… есть… Пошёл на кухню (собака за мной), поставил чайник… «Всё, — твердил я сам себе, — конец», и всё происшедшее, как мозаический рисунок или калейдоскоп, складывалось в единое целое. Первый день, второй… Какая всё-таки тварь! Вспомнилось, как приехав, я упал на колени и сказал ей, (единственный человек, кому я это сказал!): «Эля, позавчера умерла моя бабушка, моя бабаня — единственный человек, которого я любил. Последний раз я видел её два года назад. И всё это время мне часто снился сон о том, что она умерла — я очень боялся этого известия. Я засыпал с мольбами о том, чтобы этого не случилось, и просыпался от того, что это произошло — во сне, вставал — со страхом, что это случилось и наяву. Я почему-то решил в самом детстве: когда у меня будет девушка, она сразу умрёт… Несколько раз были уже такие моменты… Но вот появилась ты, прошло всего…» — всё-таки она пожалела меня!.. Она сказала, что она больше всего на свете любит Аннет, свою маленькую сестрёнку, которая живёт в Германии. Она меня развеселила: «Такая плутовка ваще, ещё хуже меня! Подходит ко мне, тянет в нос кулачок: «Э-ля, поню-хай мо-ю ру-ку!..» (чью манеру она имитирует: её или свою?) — намяла у себя между ног, бесстыдница. Я говорю: «Иди, папе дай понюхать». Я, признаться, по своей неискоренимой профанской природе обутьутькал её трогательный рассказик, и она разозлилась, назвав меня дураком и извращенцем… Да, она права: я мега-изврат и «дурак глупой» — потому что неравнодушен к ней, великовозрастному прибруталенному Алко-Зельцеру!..

Выпил чай, покурил, оделся. Подошёл к двери… Подошёл к ней — спит, как младенец, вся завёрнутая — из одеяла, как у младенца из пелёнок, торчит только лицо, да и то лишь кончик носа и подбородок…

Всё, домой — только не в берлагу! Пешком на новый автовокзал — двадцать минут ходьбы — поскольку не знали, меня и не встретили — 9 км от трассы — четыре часа ходьбы…

…Вернулся на кухню и на клочке бумаги, маленьком листике от блокнота, написал стихотворенье — на прощанье, на память. Не самое лушчее, конечно, чисто служебное — такое вот, дорогие, малодушие… Полностью процитировать его не могу, поскольку права всё-таки добровольно отданы ей, нехорошей. Среди прочего в нём упоминались зеркало («…попал во власть зеркального пола…» — кажется, так) и имя Аллаха…

А с берлаги я съехал через неделю.

51.

Весь великолепный месяц август я чувствовал себя в бытии ещё более неоднозначно, чем обычно. Был я в деревне, часами сидел в своём саду, в зарослях и тени, вдыхая пряный запах спелых и прелых яблок, слушая их сухой мерный стук о землю, покуривая дешёвые сигареты и раздражаясь-наслаждаясь мыслеобразами о ней. Пытался анализировать, раскаиваться, ненавидеть, забыть — но только считал дни до её приезда — зачем?!

Только через два дня, стоивших мне наверно пару лет жизни, я смог встать с постели и отправиться в город лично разузнать, в чём дело. Оказалось, что воскресенье, и я прямиком отправился к Саше. Пытался ему всё-это пересказать, вывести, так сказать, картину апокалипсиса жизни своей, которую, как мне почему-то представилось, должно завершить ещё и сообщение о беременности Зельцера. Он, как всегда занятый более прочего созерцанием достижений мирового и местного спорта (включая моделирование их на компьютере), а также непрерывного процесса своего перехода в самогон, видимо, мало меня понял, усмехнулся самой phizability Зельцера иметь детей и сообщил, что буквально вчера весь день названивала известная особа, явно поддатая, и требовала встречи с известным писателем, на что его маман заметила ей, что «между прочим, дорогая мадам, он у нас не прописан».

Через час я вошёл — довольно стремительно — в «Перекрёсток» — в отдел, отделанный под заведение — увидел её за столиком в самом конце, устремился и — запнулся. Саша же запнулся на самом входе, покупая пиво…

Я сел на табурет у стойки — всего затрясло, руки дрожат, кулаки сжимаются сами собой… Она, раскрашенная, загорелая и довольная, сидит с двумя чувачками (лет так по-за тридцать каждому, солидненькие), пьёт пиво, показывая им «финку» (так, натуральный финский нож в натуральную величину; как выяснилось после, довольно острый)…

Я, так называемый лох, подумал, что она с ними, и не смог даже подойти — не от страха перед ними или перед финкой, а от страха перед ситуацией: зачем же меня, невесёлого и нервного, приглашать в такую тесную компанию! Саша же, кое-как удерживая в руке три стакана с пивом и пачкой анчоусов проманеврировал к ним и небрежно опустил добро на стол. Она бросила очередной пьяненький взгляд на меня и громко спросила:

— Чё Лёша-то там сидит?!

— Бари, комон! — позвал Саша, махнув рукой, я двинулся, и два самца встали навстречу мне, протягивая красные лапы и называясь. Дама попросила их остаться, но они откланялись (есть ещё приличные люди на Руси?..).

— Кто такие, — сказал я им вослед.

— Да тут познакомились, — сказала Зельцер, и первый тяжёлый камень отвалился, открыв вход в глубокую пещеру моей широкой души. Но тут, конечно же, обвал из всякой мелочи…

Она поведала, что с другими чуваками, тоже классными, была на пикнике. И вчера была на пикнике, и позавчера… Она внятно отхлёбывала пиво и не очень внятно поясняла нам, зачем ей «свинокол» и как она его транспортирует, пряча в карман-муфточку своего модного шота. Затем она пыталась живописать нам, как клёво лежать на пляже в Албании, читая Достославного, одновременно демонстрируя содержимое всех своих карманов — всякие дрянные буржуйские побрякушки, из коих я запомнил только брелок в виде микросхемы, поскольку потом пару-тройку раз с ним сталкивался в своём кармане. Я понимаю, конечно, самолётный перелёт, книжный переплёт, перепад температуры и климата вообще — но что я должен лупиться и купиться на побрякушки и жувачки?! — как те перестроечные детишки и их родители, отсасывающие за это у иностранцев или стоящие в километровой очереди вовсе не за водкой — «М» (еда), «М/Ж» (удобства), «МММ» (и богатство)!.. Э-эх-ма! буржуйские подарки, фуфложуйские вы охуярки!