Лулу - Владимир Колганов Страница 51

Чем ближе эти головы оказывались ко мне, тем все явственнее проглядывали в них до боли знакомые, более того, вопиюще узнаваемые черты. Вот в этой — рожа брехуна и горлопана, а рядом с ней — нечто обладающее портретным сходством со столичным паханом, далее — Гога-колобок, беззубая Тамара, радостно возбужденный Николаша, Веня, Лелечка… И все они хором требуют вернуть долги. И заявляют на меня свои права. И даже настаивают на немедленном приведении приговора в исполнение. Господи! Какие еще права? Какие долги? Здесь вам не трибунал! Я же со всеми рассчитался! Я отдал все! Пропало даже то, что я пытался спрятать в глубинах Интернета. Вот потому и лежу в одних трусах на своем продавленном диване. Потрескавшееся зеркало и диван — вот все, что у меня осталось. Да что это такое — банальное недоразумение, чья-то злобная мистификация или заранее спланированный налет? Кому, скажите, это нужно? В конце концов, если у кого-то есть претензии, обращайтесь в суд, в прокуратуру. Пусть там и выносят приговор, пусть выставляют на торги, пусть снова приватизируют и делят. Чтобы все было по понятиям…

И только тут я с опозданием начал понимать, что должники тут ни при чем — это они, это те мои оставшиеся «я», о которых я чуть не забыл, явились. Все правильно! И все не так! Не так, как я предполагал. Потому что, как ни крути, никто не может избавиться от самого себя, вы сами в этом способны убедиться. Прямо сейчас. Взгляните, вот они тянутся ко мне, пытаясь восстановить ненароком оборванную пуповину, намереваясь возродить такую нерушимую когда-то, такую необходимую им родственную связь.

А что, если все гораздо проще, если все дело в том, что вконец оборзевшее многоголовое alter ego банально хочет меня слопать? Вот оно, уже вобравшее в себя все эти прежде разрозненные осколки моей личности, оно все ближе, все неотвратимее приближается ко мне, уже облизываются все эти маленькие, омерзительные ротики, а в чреве гусеницы уже разверзлась огромная, зияющая пасть. Не надо, нет, я этого не перенесу! Если не уйдете, не знаю, что с собою сделаю! Брысь, проклятые! Чур меня, чур!

Тут словно бы что-то подбросило меня, оцепенение прошло. Остатками еще не вполне пробудившегося сознания отчаянно пытаюсь сообразить, что можно предпринять. Но что поделаешь, когда до этой пасти всего-то два шага, а за спиной — бетонная стена да еще и в голове полнейшая сумятица?

Словом, так и не разобравшись, что к чему, то есть где явь, а где и наваждение — ведь не было уже никакой возможности детально анализировать то, что происходило на моих глазах, — я ринулся к окну, спросонья оказавшись не в силах ничего более подходящего придумать. И вот, уже распахнув окно, всем телом переваливаясь через подоконник, пытаюсь сообразить, что лучше — быть просто съеденным или же долго-долго падать вниз с этой верхотуры…

По счастью, судьба психолога хранила. Уже неотвратимо падая в кричащую, бессмысленную пустоту, я несколькими этажами ниже зацепился одной ногой за бельевую веревку, в то время как другая запуталась в развешанном на балконе заботливой соседкой недавно выстиранном белье. И вот что-то мокрым, тугим узлом обхватило мою щиколотку, и вслед за тем по ноге тончайшей струйкой заскользила холодная вода. Даже показалось, будто я со страху обмочился. Но, если честно, мне в это время было не до того — попробуйте повисеть хотя бы с минуту вниз головой и тогда поймете. Так бы и болтался я туда-сюда, покачиваясь на чьем-то стираном исподнем — уж не украденные ли это в девяносто первом Венины кальсоны? — попутно вознося покаянные молитвы и призывая страшные кары на головы своих врагов, как вдруг какая-то могучая сила подхватила меня за полуобнаженные, холодеющие чресла и, вознеся выше балконных перил, бросила на что-то мягкое, упругое и даже почти пуховое, если верить первым, не вполне осознанным мною ощущениям.

Потребовалось немного времени, чтобы перевести дух и развязать узел из этой, словно бы прилипшей к ноге трикотажной ткани. И только тогда я поднял глаза и огляделся.

Рядом со мной, облокотившись на подушки и подпирая голову пухлою рукой, располагалась не первой свежести девица. Рыжая, стриженная под горшок, с пунцовым от перепоя лицом. В огненно-рыжем сиянии ее волос все блекло, предметы обретали свойство унылых отпечатков чего-то невообразимо тусклого, ненужного, а время почему-то упорно демонстрировало намерение бежать, то есть бежать сломя голову и непременно только вспять, видимо тщетно пытаясь увернуться от того, что становилось неизбежным. И только золоченые набалдашники в углах обширнейшей кровати да развешанные по стенам громадные изображения мосластых мужиков в тяжеловесных рамах, тоже с изрядной долей позолоты, поддерживали ощущение привычного уюта и надежности.

Видя мое замешательство и полагая нужным его незамедлительно прервать, девица резким движением стащила с головы парик. Под ним обнаружилась знакомая мне бритая голова с неповторимой и, главное, крайне выразительной прической. Вслед за тем, по-прежнему ни говоря ни слова, девица приподняла полу своего черного, расшитого огненными драконами халата и… Но тут ее внимание привлекли мои намокшие трусы и нога, с которой на простыню стекали капли влаги.

И вот тогда Кларисса прокуренным баском сильно пьющего мужчины произнесла:

— Я думала, ты мужик. А ты против меня — НИЧТО!