Семь писем о лете - Дмитрий Вересов Страница 51

Ах, сердце бедное мое,

гори теперь, гори,

и говори лишь о любви,

о ней лишь говори.

Юлия Андреева

Герда аккуратно сложила халат, упаковала его в плотную оберточную бумагу, специально для этого принесенную с собой из дому, и получившийся компактный пакет обвязала коричневой бумажной бечевкой. Она регулярно, не реже чем раз в неделю, забирала казенную одежду домой, в стирку. Это делалось по двум причинам: во-первых, Герда была очень требовательной к себе и придавала большое значение тому, как она выглядит на работе, а во-вторых, стирая спецодежду собственным мылом, она способствовала экономии государственных ресурсов, что приветствовалось руководством. Она подошла к старшему мастеру, и тот, предварительно отогнув край бумаги и заглянув в пакет, выдал ей маленький бумажный квадратик с написанным на нем синим карандашом словом «стирка», подписью и, его, старшего мастера, личным штампом.

Мастер проделал все необходимые манипуляции не спеша и с достоинством, чтобы девушка чувствовала его молчаливое одобрение, но, протянув ей проштампованную бумажку, не повернулся к ней, а продолжал строго смотреть прямо перед собой, чтобы ей было понятно, что поступать таким образом в тяжелое для страны время – долг и обязанность каждого гражданина. Герда понимала.

– До свидания, господин старший мастер.

Сделав книксен, Герда пошла по прямому и широкому центральному проходу к выходу из цеха, мимо свистящих и воющих станков, режущих сверкающий металл, – началась вечерняя смена. На проходной она отдала листик с визой мастера, предъявила свой сверток и, очутившись за воротами, побежала к остановке – успеть на подошедший трамвай. Вагон был полупустой, ее смена успела разъехаться, пока она ждала мастера, и Герде досталось свободное место. Она села, вытянув уставшие за двенадцатичасовое стояние ноги. Ехать предстояло сорок минут. Девушка сунула мягкий сверток под поясницу – не забыть! – и немного расслабилась. Полностью это сделать ей в последнее время не удавалось. Внутри все время присутствовало некое напряжение. И тому была причина, тайная, известная только ей одной.

Это началось почти полгода назад. Герде как раз исполнилось шестнадцать, на заводе она работала уже больше года, была на хорошем счету, и, когда фрау Хольт, давно мучившаяся отеком ног, совсем разболелась, на ее операцию старший мастер цеха господин Кнауф поставил ее, Герду, а пожилую фрау Хольт определил на заготовительный участок, где трудились инвалиды, потому что там работать можно было сидя. Герда целых два дня стояла рядом с фрау Хольт, обучаясь, и еще три дня проработала под ее наблюдением. После этого фрау Хольт доложила старшему мастеру, и господин Кнауф сам постоял за спиной Герды, проверяя ее работу. Как она волновалась тогда! Еще бы! Ведь порученная ей операция была завершающей, после нее изделие, над которым трудились все работающие в цехе, становилось законченным, в его суровой, холодной, безупречной красоте рождалась и с этой минуты чутко дремала, как будто прислушиваясь к происходящему вокруг, огромная сила, несущая смерть.

В эти дни Герда испытывала гордость. Ее продовольственный паек был увеличен, и ей выдали талон на право получения раз в месяц целых двух килограммов копченых говяжьих костей. А самым главным для нее было то, что теперь у нее было личное клеймо, которое она наносила на готовое изделие. Конечно, не такое, как у старшего мастера господина Кнауфа, не красивый штамп из литой резины с должностью и фамилией, набранными готическими буковками в зеркальном отображении, и наклеенный на дубовую плашечку с резной ручкой, нет. Ее клеймо состояло из трех букв, пяти цифр и одного тире, которые Герда набивала на специально обозначенном месте изделия. Она знала, что клеймо ее недолговечно, что ему уготована очень короткая жизнь, что оно исчезнет вместе с тем, на чем проставлено, когда это совершит то, для чего создано, в одно мгновение разлетится на тысячу осколков, разорванное заложенной внутри и пробужденной к действию неодолимой страшной силой. И все же это было ее клеймо, с кусочком ее имени, и ни с каким другим его перепутать было нельзя.

Клеймо набиралось при помощи маленьких стальных кернов с цифрами и буквами на торцах. Герда прижимала керн – длинный прямоугольничек – к поверхности изделия и ударяла по нему молоточком. На тускло блестящем металле появлялась буква. Потом вторая, третья, потом цифры. Когда Герда встала на место старой фрау Хольт, в цех пришел представитель секретного отдела управления завода и заменил один керн с буквой. Он составил акт, а Герда в нем расписалась, и господин старший мастер Кнауф тоже расписался. Теперь первая буква фамилии Герды стала одним из знаков клейма.

Герда была горда. Она видела себя взрослой и строгой. И старалась быть такой. И у нее получалось. Только дома она снова становилась самой собой, девочкой, в общем-то еще совсем ребенком, который радуется своему первому взрослому успеху, и радость эта искренна и беззаботна, как радость от новой игрушки, и не омрачена знанием того, что игрушка эта – последняя… Герда сразу заметила, что мать отнеслась к ее новой, ответственной и важной работе не так, как она ожидала.

Новость не обрадовала женщину. Она покивала, поулыбалась, но улыбка была какая-то механическая, а глаза вдруг стали грустными. По вечерам, когда они сходились дома после работы, мать была молчалива и задумчива. На вопросы дочери, ничего ли не случилось, отвечала, что нет, что все в порядке, на некоторое время оживлялась, а потом снова задумывалась о чем-то, уходила в себя. Герда нервничала, не понимая, что происходит, думала, перебирала все мыслимые варианты того, что могло вдруг так повлиять на маму. Разговор состоялся в тот день, когда Герда принесла льготные талоны. Она вручила их матери и объяснила, за что их ей выдали и теперь будут выдавать постоянно, потому что она, Герда, своей работой, своей операцией результирует труд всего коллектива. Ее работа очень важна, очень ответственна, потому что, ошибись она, Герда, хоть чуть-чуть, и усилия сотни человек и большие деньги пропадут зря, потому что изделие не сработает, не совершит того, для чего создавалось, останется просто красивой, но бесполезной болванкой. И исправить уже будет ничего нельзя и некому, так как она, Герда, последняя.

Мать слушала, глядя в окно мимо Герды, потом положила талоны на стол и подошла к комоду, на котором были расставлены семейные фотографии в деревянных рамочках. В комнате было уже почти темно, Герда потянулась к выключателю, но мать остановила ее. Она стояла перед снимками и, казалось, отчетливо видела их, несмотря на темноту. Потом повернулась к Герде и тихо спросила:

– Девочка, ты помнишь папу?