Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите Страница 51

Лет десять назад, когда Костя пришел после армии в кузницу, и работа была, и деньги. Особенно помнился заказ для мужского монастыря, восстанавливаемого по соседству. Ограду ковали и кружевной крест. Ой, как тонко он вычертился на ясном небе, когда водрузили его на самую маковку!

Бабка аж расщедрилась, подарила Косте старинный нательный крест – массивный, из чистого серебра. Рубаху на груди распахнешь, а там крест выпуклый увесисто лежит, подпертый упругими круглыми мышцами. Вот и разгуливал Костя нараспашку до самых морозов: девки на этот крест клевали, как на мормышку. Костя был собой красивый, смуглый вроде цыгана, глазищи черные, – из зависти говорили, что мастью он удался не в Коргуевых-кореляк, а в вороную кобылу. Кобылы у Коргуевых не было уже давно, да и отец с матерью померли. Бабка только до сих пор скрипела.

Дом Коргуевых, срубленный лет пятьдесят назад возле самого озера Хуккаламба, на скале, с течением времени оказался на отшибе: щитовые дома, в которые селили семьи рабочих, ставили на рыхлой почве, чтобы подвести водопровод. Всякую зиму он все равно промерзал насквозь, так что разницы никакой не было. Кстати, Коргуевым и до воды ближе, и до клюквенного болота – всего километра полтора.

К тридцати годам гадливо сделалось Косте жить. Ожидать от этого паскудства, главное, больше нечего. Вроде все уже успело случиться, ну, что с мужиком может случиться в жизни: армия там, любовь… А была любовь? Да хрен его знает!

В самом начале гадкой, как и вся житуха, мозглой весны Костя Коргуев колол во дворе дрова, за зиму схваченные морозом до сердцевины, а теперь разбухшие от влаги. Субботний день только завязывался, а продолжать его уже не хотелось, тем более, в карманах вторую неделю гулял ветер. Краем глаза он наблюдал, как внизу, под скалой, по поселку шастает Пекка Пяжиев, очевидно имея кое-что на продажу или в обмен на водку: те же плоскогубцы или прочий ворованный с комбината инвентарь. Он перемещался от дома к дому короткими перебежками, наконец заглянул и в коргуевский двор.

– Коська, слышь…

– Да иди ты, Пяжиев, на хер, – Костя хряпнул в ответ топором о полено. – Самому глотку промочить нечем.

– Я че пришел-то. На той неделе волки у директора комбината собаку задрали…

– Жаль, не его самого. Сколько кровушки нашей выпил.

– У Тергоевых зарезали пять овец…

– Меня еще недельку подержи без зарплаты – сам скотине горло порву.

– Да ты слышь, директор-то обещал пять ящиков водки выставить на облаву. Праздник для загонщиков. И закуски, грит, соображу, так чтоб не одну консерву, а культурно, из директорского фонда угостить. Ну так че, ружьишко у тебя не заржавело?

Костя прикинул. Ружьишко пылилось без надобности года три. Какой он охотник? Батя вон зазря по воронам палил. Прежде премию давали за вороньи лапы…

– Праздник, гришь… Ну, можно положить парочку серых, – Костя бросил лениво.

– Да какую парочку? Накроем логово, по льду-то им не уйти: рыхлый лед.

Костя согласился безучастно, даже не обрадовавшись гульбе на халяву.

– Коська, слышь, я еще че пришел… – не унимался Пекка.

– Ну, сказал же: иди ты на хер со своими плоскогубцами!

– Какими плоскогубцами?

– А которые ты мне за водку всучить желаешь.

Пекка шмыгнул носом обиженно:

– По-твоему, я алкаш?

– А кто нынче не алкаш? – ответил Костя слегка удивленно.

– Ну вот, к примеру, ты. Я потому тебя и приглашаю, заходи седня вечерком, посидим…

Костя отложил топор в сторонку и пристально обозрел Пекку. С чего вдруг Пяжиев зазывает в гости?

Квартирка Пекки Пяжиева в типовом двухэтажном бараке выглядела бы вовсе не жилой, если бы не объедки, конфузливо прикрытые плошкой, да пара-другая маек на веревке поперек кухоньки с дровяной плитой.

Пространство стола занимали банки с расквашенным вдрызг перцем, миска с кислой капустой и кастрюля с картошкой, источавшая дразнящий запах. По центру находилась едва початая бутылка. За всей этой снедью прорисовывалась девица с блеклыми глазами и тонкими прядями почти белых волос. На Костино приветствие она мяукнула, едва открыв рот, усаженный острыми зубками.

– Сеструха моя, – представил Пекка, и в голосе его сквозануло что-то вроде гордости. – Садись, в ногах правды нет.

Костя хмыкнул, метнул под себя табурет и, не спросясь, плеснул в стакан. Опрокинув водку одним махом в рот, он смачно, от души, выругался.

– А что это вы матом ругаетесь? – вдруг резко выдернулась девица.

Костя даже икнул, подавившись воздухом.

– Подумаешь, какие мы нежные!

– Городская, чего с нее взять, – поддержал Пяжиев. – Закончила педучилище, вот с города вернулась домой, на родину.

– А че так? Пришлась не ко двору?

– Работы нет, жить негде, – объяснила девица, смягчившись.

– Я грю, будет в детском саду работать при комбинате, – Пекка разлил по стаканам водку, в том числе и сестре. – Все при деле, и дом родной. У меня тоже зарплата кой-какая, пропасть не дам.

«Это ты-то?» – прикинул про себя Костя, но вслух ему ничего говорить не стал, а обратился к девице:

– Что-то я тебя не припомню.

– Так я, дядя Костя, раньше маленькая была, – хихикнув, девица положила Косте картошки с капустой. – Меня, между прочим, Катей зовут.

– Катя! Ну так че, Катерина, выходит, матом уже и мысли выражать нельзя?

– Я знаю, вы привыкли на комбинате. И жизнь у вас грубая, простая…

– А ты ученая приехала, да? Интеллигентка! – Костю взяла полновесная злость. – Вот ты, ученая… – Костя чуть не произнес: «шалава», – скажи, а как князя Мышкина звали?

– Князя Мышкина… – Катя поперхнулась, смешавшись. Глаза ее сразу потухли.

– Да ла-а-дно, – встрял Пекка. – На черта нам знать, как там этого идиота звали.

– Нет, ты секи, Катерина! Работяга с комбината – и тот литературе обучен…

Костя что-то там еще говорил, захмелев на втором стакане, – он точно не помнил. Когда водка иссякла, он просто ушел.

К ночи налетел мокрый ветер, обозначавший по большому счету глобальное наступление весны, но в поселке Хаапасуо он только усугубил гнусность века. Косте не спалось. Внутри у него зародилось некое движение, будто наконец тронулось с места немотствовавшее до сих пор сердце. Сердце заныло. Так, бывает, с ноем отходят в тепле прихваченные стужей пальцы.

2

Черный волк шел закраиной леса – быстро, легко, отталкиваясь мощными лапами от земли, прихваченной ночным заморозком. Там-сям на кочках уже наметилась чернота, и резкий дух весны будоражил лесное воинство. Свежий ветер раздувал его грудь, освобождал мышцы, делая тело почти невесомым, а ход – резвым. Утро только занялось, пылал тот самый розовый момент предела ночи и дня, какой случается ранней весной, когда еще не сошел снег и белый покров леса разжижает багряные лучи.