Розка (сборник) - Елена Стяжкина Страница 50

Зато он показал ей «Кувшинки» в оранжерее сада Тюильри. И Ольга Петровна, конечно, их сразу запомнила и записала. Прекрасные цветы, плюс отменная история про катаракту, про талант, который иногда и даже скорее часто – просто болезнь. «Просто болезнь? Ну надо же, а мы-то думаем, головы ломаем. А тут врач нужен. Ха-ха-ха», – она звонко смеялась в камеру, облегченно и звонко. Показалось даже, что он, этот умник, и был тем самым режиссером, который время от времени снимал ее в длинном проекте документальной биографии.

«А сам-то как? Как ты тут? Бедствуешь?» – спросила Ольга Петровна уже вечером, за маленьким ужином, накрытом на маленьком, малюсеньком просто столике в кафе возле площади Мадлен. Она пригласила, она платила и, значит, имела право спрашивать.

«А то… – усмехнулся он, ковыряя гренку в луковом супе. – Ты как?»

Она вспыхнула. Рассердилась, потому что не любила панибратства. Все-таки она была женщина-проректор крупного вуза с европейской повесткой, женщиной с большими планами, может быть, даже министерскими. А вот это «тыканье» – не по возрасту, не по статусу… Но что было делать? Выкрикнуть: «Что ты себе позволяешь?» – встать и уйти, не заплатив и оставив этого умника в финансовой бездне? Она ковыряла вилкой устрицу и никак не могла решиться – ни съесть ее, ни поставить умника на место… «Ты как?» – снова спросил он. Хамства, вроде, не было. Мягко спросил, по-доброму.

«Жуй, а то остынет, – сказала она. – Хорошо у меня все. Разве не видно? Ты вот к нашему успеху прибился, паразитируешь на своих. Было бы плохо, разве бы прибился? Богатеем, дружок, потихоньку. Учимся быть впереди… Давай про тебя, про тебя интереснее. Гомик? Художник? Женат? Альфонс? Живешь на выселках и жрешь бутерброды из помоек? Какому богу служишь?»

«Ты такая смешная, – сказал он. – И всегда была. Что ты хочешь завтра? Версаль? Родена? Музей Орсе?»

«Да ты писюн еще, чтобы со мной так разговаривать! – выкрикнула Ольга Петровна. – Это что ж такое? Я жалобу тебе в офис напишу! С волчьим билетом будешь по Парижу нищенствовать. Давно пора было это сделать!»

Он улыбнулся и вставил в уши наушники, порылся в телефоне, нашел себе, наверное, какую-то музыку и стал медленно покачивать головой, попадая в такт барабанам или какой-нибудь акустической гитаре.

Никакого «завтра» Ольга Петровна, конечно, ему не позволила. Наказала паршивца рублем. И пусть ему будет хуже. Но жалобу писать не стала, потому что девочки из отдела… Потому что сплетни, потому что не справилась, скажут, с управлением, и тогда что? Что тогда подумает Арсений? Что сделает? Закат эпохи реформ? Не-е-е-ет. Галерея «Лафайет» вполне себе место для экскурсии. Прекрасная смотровая площадка на крыше. Чудесные тучи над Парижем, крыши тоже. Чудесные цены на некоторых этажах. Чудесные и очень подъемные. Нельзя зайти в Лувр так, чтобы выйти из него француженкой. А в «Лафайет» можно. И все это подтвердили. Все сказали: «Вы, Ольга Петровна, вернулись настоящей француженкой». А всего-то красное пончо, шарф и настоящая сумка «Шанель». Сумка обошлась недешево. Но если с прицелом на министерство… Если рассматривать как вложение, как инвестицию, то, в общем, очень даже терпимо.

О беспомощности… О том, как не смогла доесть устрицы, но доела весь хлеб с маслом, как отказалась от крем-брюле, как расплатилась и сбежала, не прощаясь, о том, как это умник не повел ухом, но продолжал качать головой в такт музыке… О том, что они плевать хотели. Хотели плевать… Она хотела написать об этом докладную, потом решила провести совещание – закрытое и без выхода пресс-релиза, потом подумала о тренингах и о том, что можно выбить грант на преодоление поколенческого разрыва. А потом вспомнила, что не так уж молод этот умник. Лет пять-семь у них разницы, просто кажется маленьким, кажется маленьким, потому что сидел за партой, потому что слушал ее, большую, взрослую… Но на самом-то деле – нет.

И тогда эта беспомощность о чем-то другом? Ольга Петровна поехала к Вовку и спросила прямо: «Было? Было такое, чтобы не доесть устриц и сбежать? Ну?» Трогала его за руку, тормошила, гладила по щеке и поила из ложечки настойкой шиповника. Показывала сумку, золотой замочек, швы, подкладку, нюхала ее и давала понюхать ему. Сладкий запах совсем другой жизни. «Да? Было у вас такое?» И он Старый Вовк, вдруг на нее посмотрел. Почти как раньше – тепло, но раздраженно. Ольга Петровна сказала: «Ой» и сразу решила: «Нужна должность почетного ректора. Если динамика будет и дальше позитивной, нужна такая должность… И кабинет. И можно будет не ездить, а просто ходить. Красота и удобство. И следование традициям. И никаких поколенческих разрывов».

Да, она этого просто не допустит. Не позволит оторвать молодежь от профессорско-преподавательского состава. И личный пример Вовка будет как нельзя более кстати. И вот прямо сейчас, прямо сейчас это нужно решить. Потому что и сам Арсений когда-нибудь тоже будет деревом в кадушке. А потом пойдет на поправку и вступит в должность почетного ректора. Прямо сейчас. Этот важный вопрос нужно решить прямо сейчас…

«Все-таки «Кувшинки?» – перебил ее мысли иностранный гость. – Вы уверены? Разве вы видите себя кувшинкой? М-м-м-м…»

Он улыбался сердечно и спокойно. Отец Ольги Петровны улыбался так на рыбалке. Всякую мелочь он бережно вытаскивал из сети или снимал с крючка и бросал в воду. И улыбался… Возможностям своим и нерастраченной злой силе. Задушенным инстинктам тоже, потому что мог бы убить и съесть, но отпускал, вздыхая облегченно: «Расти еще, расти…»

«Неужели? Не могу поверить…»

«Но…» – Ольга Петровна закашлялась. Крючок оцарапал горло, щеку, но, кажется, был изъят. Море… Отовсюду подступало море. Не мариупольское, мелкое и странное, записанное в нелепости большого индустриального пейзажа. Какое-то другое – теплое, с прозрачной водой, какое-то огромное море, а может быть, даже океан, в котором Ольга Петровна оказалась сразу голой, но это было не стыдно, а вполне нормально. А потом оно исчезло, это большое море. И Ольга Петровна успела пожалеть о туре куда-нибудь на Мальдивы, который она долго откладывала, потому что реформы, потому что не на кого было оставить Старого Вовка и Арсения Федоровича – тоже не на кого. Она продолжала видеть себя голой. И этот умник, французский выпердыш, явился прямо в голову, уставился на нее, почему-то без всякого осуждения и насмешки и прошептал что-то. Она не услышала и не поняла, как не услышала его в первый раз. «Что вы такое говорите?» – спросила Ольга Петровна строго. «Можно на «ты», – усмехнулся он. – Я разрешаю. И это – реплика… Реплика. Помните?»

Она помнила, да. Весь этот ужас и позор, который теперь уже не был ни ужасом, ни позором. Ведь можно же чего-то не знать, правда? А потом узнать. Узнать – это как одеться, прикрыться. Но сейчас она видела себя голой. Она была как Адам. Хотя, конечно, правильнее было бы думать «как Ева». Она была как Адам – настоящее среди искусственного. Она все время была как Адам, бегая между костюмом Старого Вовка и нового Арсения. Бегая и останавливаясь, присаживаясь в траву, которая колола попу, и предлагая им тоже – раздеться и быть как Адам.

Ольга Петровна не была согласна с тем, что это только реплика. Целая жизнь – вот что это было. Ее собственная, важная, целая жизнь. Можно было бы выбрать другую, но она не знала, что можно. Поэтому все-таки, наверное, как Ева. Как дурочка Ева, согласившаяся на пикник с чертями.