Синагога и улица - Хаим Граде Страница 50

— Тот, кто изучает заповеди Торы, чтобы выполнять их, каждый день видит в них новые чудеса. Так, если кого-то любишь, то каждый раз заново радуешься, как он прекрасен. То же и с человеком, у которого есть глаза и сердце, способные видеть чудеса Творения в природе. Он каждый раз заново восхищается тем, как восходит и заходит солнце, громом и молниями во время грозы, красотой и вкусом плодов, хотя ест их уже который раз в жизни. Если он не чувствует этого, то молитвы и благословения, произносимые им на фрукты, — не более чем привычка.

— Однако же вы не захотели стать раввином, — быстро и безапелляционно, как невоспитанный мальчишка, произнес Гавриэл.

Но ребе не ответил, что это, мол, не имеет отношения к делу. Он улыбнулся и снова уселся на свое место, за святую книгу.

— Праотец наш Авраам и учитель наш Моисей тоже были пастухами, а не раввинами. Раввин может еще, чего доброго, впасть в гордыню, но когда ты пастух, научаешься любить живых тварей.

— Раз наши праотцы были пастухами и земледельцами, то и отец не должен был запрещать мне продолжать изучать в университете агрономию! — воскликнул Гавриэл еще нетерпеливее и раздраженнее, как будто виноват был реб Авром-Аба. — Раз Бог сотворил человеческий разум и науку, то это и есть лучшее доказательство того, что они нужны.

— В прежние времена поле и лес, и все семь мудростей ^[169]приближали человека к Владыке, а нынешняя наука и жизнь в доме и на улице учат человека, прежде всего, отдаляться от Него. Твой отец понял это и потому потребовал от тебя, чтобы ты занимался только Торой, — ответил реб Авром-Аба и снова погрузился в книгу «Йоре деа», чтобы закончить начатое.

Его молчание и оранжевый отсвет лампы вплетались в ночные тени пустой синагоги. Но молодой парень стоял, опершись обоими локтями на книгу «Йоре деа», и раскачивался все быстрее вместе со стендером и с большой раскрытой книгой, лежавшей на нем, как будто пытался вырваться из окружающей его умудренной тишины и сгущающихся вокруг теней. Наконец ученик сказал, что не может сегодня больше заниматься — он как-то не улавливает изучаемую тему. И ребе кивнул ему головой в знак того, что тот может идти. Точно так же, как Гавриэл хотел уйти из синагоги, реб Авром-Аба хотел остаться сидеть над святыми книгами, со страниц которых слова сияют, как звезды на небе. Кажется, звезды маленькие, но если бы человек смог к ним приблизиться, он бы увидал, как они велики. Реб Авром-Аба Зеликман снова принялся думать, хорошо ли он поступил, пообещав покойному реб Шлойме-Залману Раппопорту учить Торе родившегося у того на старости лет сына. Но раз уж он обещал, то будет терпелив, покуда молодой человек сам не откажется от этой учебы.

По длинной и узкой улице Страшуна Гавриэл Раппопорт вышел на широкую Завальную улицу. Ему казалось, что прогуливающиеся по ней люди обращают внимание на то, что он идет один — без товарища, который шел бы рядом, и без девушки, которую он вел бы под руку. Стоял месяц тамуз, и день был жарким и потным. Но теперь уже подул прохладный ветерок и зашумел в густых кронах деревьев, росших вдоль тротуара. Никогда раньше Гавриэл не смотрел с таким восторгом на темно-синее небо, на золотистый электрический свет. В прежние времена он совсем не замечал, что у домов столько окон, дверей, крылечек, лестниц, и все они выходят на улицу, и все люди на улице куда-то спешат — в летние театры, в кафе, на свидания. И просто так, безо всякой цели тоже торопятся. Все идут, и идут не в одиночестве. Все смеются, и им смеются в ответ. Конечно, он помнит, что он в трауре по умершему отцу. Каждый день он молится в миньяне, каждый день читает кадиш. Поэтому он не мог бы сейчас веселиться вместе с товарищами, даже если бы остался студентом. Но ему вообще больше не с кем было слова сказать, не с кем пойти на прогулку. Перед прежними товарищами ему стыдно. Он боится, как бы они не высмеяли его за то, что он променял университет на синагогу, а с набожными молодыми людьми с синагогального двора дружить не хочется. Это не для него.

Гавриэл увидел тем летним вечером парней в широких скаутских шляпах, спортивных рубашках, коротких штанах и шерстяных гольфах, с голыми коленками. За плечами у них были набитые рюкзаки, а в руках — палки. Лица их были загорелыми, прямо бронзовыми. Компания возвращалась сейчас с далекого загородного похода. Молодой Раппопорт смотрел на них с завистью. Этим летом он тоже хотел поехать в какое-нибудь загородное имение, чтобы получить там первый сельскохозяйственный опыт. Он уже мечтал, как будет каждый день плавать, лазать по деревьям, скакать верхом на лошади. Но отец заболел, а перед смертью заставил Гавриэла пообещать целиком посвятить себя изучению Торы.

Вернувшись домой, он нашел мать и сестру в маленькой боковой комнате, где на полках стояли святые книги, а на этажерках — светские, со шкафом из дерева цвета темного вина, диваном и парой стульев с потертой обивкой. По вечерам в этой комнате Шлойме-Залман Раппопорт просматривал счета, а днем мог прилечь отдохнуть. Когда темнело, мать и сестра избегали других, больших комнат с зеркалами на стенах, как будто от страха, что из зеркала может выйти покойник. Вдова в течение короткого времени исхудала и побледнела. Ее волосы засеребрились, в лицо врезалась жесткая сухая грусть. Она должна прокормить себя и двух детей с небольшого наличного капитала, оставшегося после мужа, и с гораздо больших сумм, которые люди остались ему должны. Каждый вечер Басшева сидела над кипами бумаг, над расчетными книгами, а днями искала торговцев, с которыми вел дела муж. Однако в этот вечер она не выглядела такой озабоченной, как обычно. Сегодня впервые после смерти мужа Басшева почувствовала, что она и дети не остались на этом свете без родных. Пришло письмо от жившего в Латвии младшего брата мужа. Деверь остался владельцем имения рядом с Либавой ^[170], в то время как имения ее мужа под Витебском попали в руки большевиков.

— От дяди Боруха-Исера пришло письмо. Он собирается приехать навестить нас, — мать протянула сыну два исписанных листка бумаги.

Дядя писал, каким ударом для него стала смерть старшего брата. Потом рассказал о неприятностях и трудностях, с которыми сталкивается, работая на земле. Тем не менее он не хочет бросать сельское хозяйство, потому что навсегда запомнил, как страдал Шлойме-Залман от того, что стал городским жителем и торговцем. Но как бы он, Борух-Исер, ни был занят и обременен проблемами, он навестит семью брата. Шлойме-Залман не раз писал ему, что надеется дожить до той поры, когда сын и дочь добьются многого. Он писал, что у Габика потрясающие способности и к изучению Геморы, и к изучению агрономии в университете. Дядя Борух-Исер, в свою очередь, хвалился в письмах, что и его дочери тоже выросли ему на радость и что когда он приедет в гости, то привезет с собой фотографии дочерей. Он рассчитывает приехать в конце лета или в начале осени. Бумаги для поездки за границу оформляются в Риге с большой волокитой, да и дорога из Риги в Вильну не так проста. Он не сможет приехать по короткой дороге через Ковно, потому что Литва и Польша все еще находятся в состоянии войны из-за Вильны. И прежде чем закончить письмо, дядя еще раз упомянул своих замечательных дочерей. Лицо Гавриэла загорелось от радости. У него даже задрожали пальцы, как будто в этих двух исписанных листках бумаги скрывалось его спасение.