Пути памяти - Анна Майклз Страница 50

Вернувшись домой, я в волнении выложил все на стол, чтобы мама увидела все мои богатства. Она посмотрела на все эти дары, а потом не без доли досады затолкала все обратно в сумку. Мама не могла поверить, что все это мне дали просто так, она была уверена, что произошла какая-то ошибка. Когда она взяла все карандаши и шариковые ручки, я не выдержал и закричал:

– Они же там их всем давали бесплатно! Клянусь тебе! Они даже называются бесплатные образцы, потому что они бесплатные… – Я бился в истерике.

Мама взяла с меня обещание ничего не говорить отцу и разрешила спрятать сумку у меня в комнате. На следующее утро я встал пораньше, взял сумку, дошел до угла и выкинул ее в мусорный бак.

Теперь связывавшие нас узы обрели новое качество. Время от времени мама хитровато припоминала этот случай. Хотя она была уверена, что я взял те вещи не по праву, а, скажем, по ошибке, все равно она была на моей стороне. Вина моя. Секрет наш.

С тех пор я начал понемногу расширять представления о городе, совершая после школы небольшие прогулки в незнакомые районы. Город раскрывал мне свои овраги, угольные подъемники, кирпичные склады. Хоть я тогда не мог еще выразить чувств словами, меня порой чаровала заброшенность – молчаливая драма опустевших фабрик и складов, ржавых грузовых пароходов и руин промышленных зданий.

Я думал, что мои прогулки приучат маму не ждать меня больше, выглядывая из окна или с балкона на улицу, что она свыкнется с мыслью о моей свободе и не будет волноваться до вечера. Я тешу себя мыслью о том, что тогда не понимал всю меру своей жестокости по отношению к ней. Когда мы с папой по утрам уходили из дому, мама никогда не была вполне уверена в том, что мы вообще когда-нибудь вернемся обратно.

Школьных друзей я домой не приглашал. Мне не хотелось, чтобы они видели нашу старую обшарпанную мебель, я неловко себя чувствовал, когда мама начинала донимать их вопросами о том, как их зовут, кто у них родители, где они родились. Мама все время выспрашивала нас с отцом о новостях в нашей жизни, о том, что говорили учителя и ученики, папины студенты, которых он учил играть на пианино, но мы не были в курсе их проблем. Мама всегда тщательно готовилась к каждому выходу из дому – в магазин за покупками или летом, когда, прогуливаясь, смотрела, что нового в садах, разбитых по соседству (она сама любила копаться в земле, цветы у нее росли на балконе и в ящиках на подоконниках). Она брала с собой в сумочке наши паспорта и документы о гражданстве «на случай ограбления». Мама никогда не оставляла в раковине грязную посуду, даже если ей срочно надо было выйти в ближайший магазин.

К удовольствию мама всегда относилась всерьез. У нее был праздник каждый раз, когда она открывала новую банку растворимого кофе и вдыхала его аромат. Ей был приятен запах нашего стираного постельного белья. Она могла полчаса наслаждаться вкусом кусочка торта, купленного в булочной, как будто его собственноручно испек Господь. Каждый раз, когда она покупала себе какую-нибудь новую вещь, которая, как правило, уже была просто необходима (когда от штопки на старой вещи живого места не оставалось), она относилась к этому событию так, будто покупала первую в своей жизни блузку или первую пару чулок. Сила ее чувств была такой, Яков Бир, что даже ты не смог бы измерить ее до конца. Тогда вечером ты взглянул на меня и сразу же определил мое место в человеческом паноптикуме: еще один представитель рода человеческого с красавицей женой; еще один сухарь академический. Но ведь ты сам уже жил как набальзамированный! Меня в этом убеждали и спокойствие твое безмерное, и умиротворенность неуемная.

На самом деле на меня в тот вечер ты вообще не обратил никакого внимания. Но я видел, что Наоми раскрылась тогда, как цветок.

В то лето, когда я перешел на второй курс университета, у меня возникло непреодолимое желание начать жить самостоятельно, хотя мама напрочь отказывалась с этим смириться. Как-то жарким августовским утром я перетаскивал коробки с книгами во влажную цементную прохладу гаража в подвале и грузил их в машину. Мама демонстративно ушла к себе в спальню и закрыла дверь. Вышла она оттуда только тогда, когда я затолкал в багажник последнюю коробку и уже собрался было уезжать. Она хмуро собрала мне еды на дорогу, и, когда передавала мне пластиковый пакетик с этими припасами, я понял, что в наших отношениях что-то сломалось, что-то стало безвозвратно утрачено. Потом на протяжении многих лет каждый раз, когда я их навещал, она перед уходом неизменно давала мне в дверях такой же нелепый пакетик с едой, которой едва хватало, чтоб заморить червячка, перебив голод. С годами ее боль постепенно проходила, мешочек становился все более тощим, пока она не стала класть туда пакетик с такими же леденцами, какие когда-то в детстве протягивала мне с переднего сиденья машины во время наших воскресных поездок за город.

В первую ночь, проведенную в собственной квартире всего в нескольких милях от родителей, я лег на кровать и не снимал трубку, когда раздавались звонки, зная, что звонит мама. Я не говорил С родителями неделю, потом, бывало, не звонил им по нескольку недель кряду, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, как они беспокоятся. Когда в конце концов я решил их навестить, мне показалось, что родители мои живут так же, как прежде, – каждый в мире собственного молчания, но мое дезертирство их сблизило еще теснее единым общим шрамом души. Мама, как и раньше, пыталась делиться со мной своими незамысловатыми тайнами, но теперь она делала это словно для того, чтобы взять обратно свое былое доверие. Сначала мне казалось, что она на меня сердится и наказывает за то, что я лишил ее возможности жить со мной, как раньше, одной семьей. Но мама на меня не сердилась. Мое стремление к свободе привело к более печальным последствиям – ей стало страшно. Мне кажется, что порой мама действительно переставала мне доверять. Она начинала что-то рассказывать, а потом ни с того ни с сего смолкала.

– Тебе это все неинтересно…

Когда я пытался ее переубедить, она отсылала меня в гостиную к отцу. А когда в нашу жизнь вошла Наоми, такое стало случаться еще чаще.

Папино поведение почти не изменилось. Когда я навещал их, он либо места себе не находил, то и дело обреченно поглядывая на часы, либо сиднем сидел в своей комнате, уставившись в книгу, – очередные воспоминания тех, кому удалось выжить, очередную статью с фотографиями. Потом, вернувшись к себе в квартиру на верхнем этаже старого здания около университета, я подолгу смотрел на тканые узоры покрывала на кровати, на книжный шкаф. На химчистку, цветочный магазин и аптеку через улицу. Я знал, что родители тоже не могут уснуть, нас одолевала бессонница, как часовых присяга.

По выходным я от безысходности отправлялся в дальние прогулки по городу; по ночам парил на крыльях книжной премудрости. Большую часть студенческих лет я провел в одиночестве, которое исчезало только на занятиях в университете и в книжном магазине, где я иногда подрабатывал. Там у меня завязался роман с помощницей управляющего. После первых объятий мы не расстались с ней сразу только для того, чтобы снова и снова убеждаться в том, что они и в самом деле так же безрадостны, как нам казалось. Тело ее отличалось удивительной дородностью, во всем – как в теле, так и в убеждениях – проявлялась непреклонная твердость. Под нарядным платьем в «восточном» стиле она носила майки с такими лозунгами, которые я бы никогда не решился отстаивать, например: «Левая рука дает то, что правая отнимает». Иногда мы с сокурсниками ходили в ресторан или в кино, но настоящими друзьями я так и не обзавелся.