Последний из миннезингеров - Александр Киров Страница 50

1

Солнце палило дико, не по-божески. Пот катился градом по полным Митиным щекам. Рубаха на спине побурела. Волосы слиплись. Два неподъемных чемодана вывернули руки, а спину тянул назад гигантский сидор чудовищной формы.

Даже во время затяжного марш-броска под Кенигсбергом двадцать лет назад он ничего подобного не испытывал. А ведь был в пути какой-то час и от города отошел километра на два. Годы. В этом году пятьдесят стукнуло.

2

Все это наваждение началось неделю назад, когда, громко постучавшись, хрустя новой кожанкой, вошел в избу высоченный мужик. Вообще-то назвать его «мужиком» даже у самого простого деревенского паренька язык не повернулся бы. Кроме высокого роста гость отличался некоторым благородством лица, надменностью улыбки, которая, казалось, не сходила с его лица.

– Здесь живет Дмитрий Семенович Иванов?

– Здесь. Здравствуйте, проходите.

– Присядьте с дороги, чайку выпейте.

– Спасибо. Я тороплюсь. Чаю же не люблю. Со станции еду. Вам Макаров билет купил.

И гость полез во внутренний карман новой куртки.

Шура всплеснула руками и заплакала.

3

Жили они в деревне Березник, в десяти километрах от районного центра. Всю жизнь, безвылазно. Исключением были два года в жизни Мити, когда он был на войне. Про два года эти Митя никогда не вспоминал, никому про войну ничего не рассказывал, но только один раз в году – 9 мая – был в стельку пьян. И плакал раз в году – 9 мая.

Жили без выходных, без паспортов, без зарплаты, без прав, без льгот. И без детей. Бог не сподобил. И без слез, кроме Дня Победы.

Была мельница – работал мельником. Закрыли – работал в совхозе, обихаживал скотину. Плотничать Митя не умел, зато получше любого ветеринара принимал у коров отел, трогательно заботился о телятах, называя их «робятами». Этим и жил.

И лишь одна была у него мечта: съездить в город к брату.

Брат старший жил в Москве, был большим человеком. Его еще до войны призвали в армию, и больше он в деревню не возвращался. Пару раз в отпуск только приезжал. Да еще на похороны к матери. Выучился, продвинулся… И вот уже лет десять не бывал, присылал только открытки к именинам Мити и жены его Шуры.

По поводу брата Митя редко, но роптал: вот не был бы младшим, не было бы опеки над родителями, призвали бы в армию. Глядишь, и тоже бы… А так только в войну прошлепал за два года пол-Европы, а потом на поезде обратно за две недели привтыкал.

Цели своей поездки Митя никому объяснить не мог, наверное, и себе тоже. Хотелось пожаловаться на бестолковый колхозный быт, на неустроенную жизнь, на то, что, глядишь, в город не сегодня-завтра переселят, а там? И просто поговорить, глядя в умные братовы глаза. Но уехать было не так-то просто. Часто сельчане, на попутках и пешкодралом добиравшиеся до станции (восемьдесят километров от райцентра, да до него десять), так же возвращались обратно или неделю голодали и вшивели на вокзале, смешные, деревенские, недоверчивые и робкие, всеми ругаемые, выталкиваемые изо всех очередей, в ожидании билета на заветный мистический поезд. Поэтому как-то (полгода назад) Митя с городской почтовой машиной (бывшего мельника в райцентре знали и уважали) послал весточку сослуживцу Макарову, который жил на станции. Весила эта памятка основательно. Самым легким в ней предметом была записка: «Вася купи мне билет пожалуста до Москвы столицы нашей Родины. Извини за беспокойство. Спаси Господи».

И билет приспел. К поездке надо было готовиться, и Митя написал брату письмо, поставил мужикам бутылку-другую самогону, чтобы забили и оприходовали поросенка, съездил с торговкой Павловной на городской рынок, набрал кое-какого деревенского скрабу – неудобно же ехать с пустыми руками – набил сидор… Бабка собрала ему чемодан.

Вроде можно ехать. И тут началось.

4

Ведь сказал же он Шуре по-хорошему: «Никому не говори, что еду!» Сказал. Она и не проболталась, только словом обмолвилась с троюродной сестрой. Жалко стало: непутевая, муж бросил, двое детей на шее. Вот и сказала: может надо чего? Надо оказалось, и слишком много чего надо… передать на станцию. В Москву заказы делать – денег нет, а вот кобелю своему (на станцию уехал работать) и того и этого… Может, вернется. А потом пошли гости.

Была у Мити одна слабость. Слабость характера. Никогда никому и ни в чем он не мог отказать. Одно время даже попивать стал на мельнице, но тут Шура заявила: «Будешь приходить домой пьяный, уйду!» Он не то чтобы поверил, но пить перестал.

Первой пожаловала золовка Аннушка с большим свертком и с порога кинулась в ноги:

– Митя, сто раз выручал, сто первый выручи! Опять не убереглась! В райцентре в больнице сестра работает! Замолви словечко, я вон пирогов напекла!

Потом Трофим. Отказать нельзя – крышу перекрывал:

– Митя, мне тоже билет нужен. Отдай своему товарищу патефон.

После него прискакал одноногий Илья (ногу под Москвой оставил):

– Митя, протез стерся. Помоги Христа ради! Пусть на станции в больнице отремонтируют!

Илья еще не вышел, а в избу прется парторг с чемоданом:

– Слушай, Иванов. Для дела надо. Я тут на бумажке адрес написал: зайдешь на станции и передашь. Там письмо еще личного характера. Так ты не читай.

Приподнял Митя чемодан, вздохнул и кивнул.

До райцентра на подводе его довез Семянников. Довез до самого моста.

– Ну, Митрий, поезжай. Там на вокзале в камере хранения мужик одноглазый работает. Передай ему вон…

Он достал из сена чекушку. Митя со вздохом втиснул ее в сидор.

5

Сзади послышалось урчание мотора. Митю догнал грузовик. Машина притормозила, водительская дверца приоткрылась. Оттуда выглянул молодой, но седой мужик.

– Здорово, дядя Митя!

– Здравствуй, Саня.

– На станцию?

– Туда.

– Садись. Я до Рябово только.

– Спаси тебя Господи.

Митя запихнул чемоданы и рюкзак в кузов и полез в кабину. Жить стало и лучше и веселее. Рябово было в тридцати километрах от райцентра, а это почти полдороги. Санек был трезв и в духе.

– Куда полетел-то?