Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 50

20

Помню тот первый вечер, когда он, стоя в другом конце комнаты, следил за мной глазами. Помню его щегольской темный костюм, привлекательное лицо, пристальный взгляд и то, как беспечно он, увлекшись разговором, размахивал рукой с бокалом. Солнце почти зашло, но в воздухе по-прежнему висело знойное марево, обостряя ароматы духов и табачного дыма. Я понимала, что мне следует отвернуться, чтобы не давать лишних поводов для сплетен, но не могла. Я наблюдала, как он рассматривает гостей, как его взгляд, скользнув по группе женщин в длинных оборчатых юбках, по их красивым, делано скучливым лицам и французским сигаретам в длинных серебряных мундштуках, остановился на мне.

В честь летнего солнцестояния и первой жары Лейла всегда открывала двери своего дома для широкого круга знакомых. С тех пор как я у нее поселилась, миновало два года, но в прошлом году меня на празднике не было: не хотелось никого видеть, и я в тот вечер не выходила из своей комнаты. В этом мне стало намного лучше: я опять похудела, кожа посветлела, волосы снова стали блестящими, густыми и завивались на кончиках: выглядела я с новой стрижкой элегантно и дерзко. Правда, руки еще дрожали из-за шоковой терапии, а голова порой болела по нескольку дней.

К гостям я спустилась в шестом часу, остановилась на площадке полюбоваться букетом пышных розовых пионов. Дом в тот вечер казался особенно красивым. Все окна и стеклянные двери были растворены, на деревьях в саду горели фонарики, зажженные курильницы источали аромат розовой воды, у проигрывателя лежала стопка пластинок. В сумерках в дверь позвонили: начали съезжаться гости. Почти все они, за редким исключением, были мужчинами; меня восхищала уверенность и непринужденность, с какой Лейла с ними общалась. Я наблюдала за ней издали, потягивая вино. Она могла подолгу молча слушать, а потом вставить пикантнейшую ремарку. Сейчас же она хохотала, запрокинув голову и демонстрируя безупречную кремовую кожу.

Кто-то взял меня за запястье.

– Вы та самая скандально известная Форуг? – спросил мужчина.

Я вырвала у него свою руку и ответила, кто я такая. На мужчине был тонкий черный галстук, по моде тех лет. Затягиваясь сигаретой и выдыхая дым, незнакомец сказал, что недавно вернулся из Парижа, где учился в Сорбонне и переводил с французского стихи некоего авангардиста. Я призналась, что впервые слышу об этом поэте, и собеседник прочел мне раздраженную лекцию об этом «боге словесности».

Я извинилась и вернулась в гостиную, где как раз закипал спор. Обсуждали уличные протесты. И демонстрантов. Шолуги, беспорядки. Тем утром в Тегеране были массовые выступления. Побили окна в одном из богатых кварталов, где жили и работали европейцы и американцы.

Весь вечер я чувствовала, что за мной наблюдают (я так и не избавилась от мнительности), но в тот миг мужчины увлеклись разговором и не обращали на меня внимания. Я подошла ближе, чтобы лучше слышать.

– А все «Туде» ^[35], – сказал один. – Опять эти коммунисты воду мутят.

– Почему бы и нет, – ответил другой, с длинными седыми волосами, точно у дервиша, и в ворсистом коричневом костюме-тройке, несмотря на жару.

– Что вы имеете в виду, господин Камалиазад?

– Я имею в виду, что беспорядки нам только на руку. На дворе 1957 год. Переворот был четыре года назад ^[36], и к чему мы пришли? Шах – лишь марионетка в руках Запада. – Он покачал головой. – Как еще нам положить конец империализму и диктатуре шаха? И кому еще это под силу, как не «Туде»?

– Но, поддерживая «Туде», мы всего лишь меняем одну тиранию на другую. Вместо Англии и Америки на шаха будет давить СССР, а о демократии можно забыть.

– Это правда, – заметил третий. – Посмотрите, что сталось с Китаем и Кубой.

Повисло задумчивое молчание.

– Мы допустили грубую ошибку, сделав нефть основой нашей экономики, – наконец произнес кто-то.

– А что нам еще оставалось? Как бы мы начали модернизацию, если бы не продавали нефть Западу?

– Вы хотите сказать дарили, – поправил седовласый. – Те, кто заключал сделки с англичанами и американцами, никогда не учитывали интересы народа. Они не планировали делиться прибылью – и не делились. Но кого нам винить, кроме самих себя? Нам не хватило ума понять, что они пекутся не о народе.

– Как бы там ни было, вся надежда у нас на нефть.

– Неправда. Вся надежда на революцию.

– Даже если она принесет кровопролитие?

– Нравится нам это или нет, однако без вооруженного сопротивления в нашей стране ничего не добиться.

– Но революции не бывать. По крайней мере, под властью Запада.

– Раскройте глаза, господа. Оглянитесь. Революция уже идет.

После этих слов атмосфера сгустилась, и разговор иссяк сам собой. Я стояла в стороне, прихлебывала вино, наблюдала за мужчинами и обдумывала сказанное. Рассуждения о вооруженном сопротивлении и революции меня озадачили. Я чересчур увлеклась подготовкой своего третьего сборника, «Бунт», и не обращала внимания на то, что творится за стенами сада Лейлы.

Вскоре я познакомилась с беседующими и их теориями: философом левого толка Резой Камалиазадом, с копной седых волос и в коричневом костюме-тройке; писателем-авангардистом Мансуром Джавади, который держался высокомерно, то и дело теребил усики и поправлял на переносице круглые очки без оправы; режиссером Дарьюшем Гольшири, который говорил меньше всех, однако же ни один из собеседников, даже самый саркастичный, не позволял себе усомниться в его авторитете. Его прозвали Львом. Я видела фотографии Гольшири в газетах, а потому сразу его узнала – и подивилась, до чего идет ему это прозвище. Он был очень высокий, широкоплечий, атлетического сложения, и костюм сидел на нем безупречно. Настолько красив, что даже не верится. Волевой подбородок, стакан виски в руке, сигарета меж кончиков пальцев – я подмечала каждую деталь.