Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов Страница 5

Так вот, взгляд мужчины, которого ждут только дела, отличается от взгляда того, кого ждет женщина (а влюбленная женщина, должен тебе сказать, всегда находится в ожидании мужчины, даже если он сидит рядом), – не тем, что одинокий постоянно ищет. Не тем, что он выбирает. Не тем, что у него начинается слюновыделение при взгляде на каждую грудь. Не-е-ет.

Мужчина, которого ждут только дела; мужчина, у которого нет женщины, не исключает романа. Да, он нормально общается, не сально шутит, не дает воли рукам и глазам… Но он не исключает. И женщины это чуют. Каким-то, только одним им ведомым бабским чутьём унюхивают.

И вот ты, независимо от собственной воли, превращаешься в мужчину, которого чуют. Ты думаешь, они чуют мужика, который не исключает, для того, чтобы с ним переспать? Ерунда! Только наивные пацаны, вроде тебя, считают, будто женщины ищут партнера для секса. Запомни, сынок: женщины выискивают мужика, чтобы он разбудил их чувства. Женщинам необходимо нервничать, волноваться, сходить с ума, заботиться, страдать, радоваться, – потому что всё это и называется для них жизнью.

Эх, права была Ирка… Сознательно или нет, но все они ищут убежище от одиночества, и, сколько бы ни происходило в бабской жизни обломов, они все равно считают, будто единственным таким прибежищем может стать любовь. И кто посмеет сказать, что они так уж неправы?

Итак, в моей жизни наступил странный, но занятный период: я смотрел на них, не исключая, а они смотрели на меня, ожидая.

Запомни, сынок: оценивают мужчины, женщины не оценивают, женщины ждут. Время их оценок приходит потом, после того, как они дождались. Только дождавшись, они начинают задавать себе вопросы: кто? зачем? почему? что теперь? как дальше? и главное: любит – не любит?

Я стал другим, и я понимал: у меня, другого, вскоре должна начаться новая жизнь. Ведь не может же такого быть, что человек меняется, а жизнь его остается прежней? Жизнь – эта реальность, которую мы, хоть и немножечко, но сами и создаем; мы меняемся, и реальность, с некоторым даже удивлением для самой себя, тоже начинает становиться иной.

Даже в театре я стал ловить на себе ожидающие взгляды, в основном, конечно, актрис.

Должен сказать тебе абсолютно честно, что я никогда не считал актрис вполне за женщин. Все-таки древние греки были правы, запрещая женщинам играть на сцене. В самом естестве женщины заложено желание нравиться, но делать это естество профессией… Когда баба хотя бы один раз в жизни, стоя на сцене, слышит аплодисменты в свой адрес и видит устремленные на нее восторженные мужские взгляды, она перестает быть женщиной и превращается в манекен, который создали для того, чтобы он нравился. А что, разве нет великих актрис? – возможно, спросишь ты. Есть, разумеется. Есть великие манекены, есть бездарные, – вот только женщин среди них нет.

Женщины-актрисы для меня так же неинтересны, как мужчины – профессиональные охотники: нельзя превращать свою суть в профессию. Профессия должна открывать в человеке что-то новое, а зачем открывать то, что лежит на поверхности?

Ну, да Бог с ним…

Конечно, за мою жизнь пытались актрисы всяко завоевать мое внимание. Были, скажем, те, кто, заметив, что на репетициях я всегда ем шоколад, как бы незаметно – то есть, так, чтобы я увидел непременно – подкладывали черные плитки на мой режиссерский столик. Были и те, кто, зайдя ко мне в кабинет, решительно запирали дверь, садились передо мной, и, стараясь смотреть томно, как бы небрежно поигрывали грудью за глубоким декольте…

Впрочем, очень скоро в театре стало известно, что я люблю свою жену, и постепенно актрисы расстроились и увяли. Мы стали просто коллегами, и это внушало им одновременно скуку и уважение.

И вдруг эти мои коллеги противоположного пола начали смотреть на меня глазами, в которых нагло светилась печаль. Самое забавное заключалось в том, что я ведь ничего не говорил, да и говорить, собственно, было нечего. Но они что-то такое учуяли, что заставило меня понять: даже в актрисах остается эта женская тоска по разбуженным чувствам.

Тоскующие эти взгляды, рвущиеся из манекенной актерской сущности, словно кричали мне, словно напоминали постоянно: «У тебя нет женщины, ради которой можно ставить спектакль!»

Понятно, что «Гамлета» в такой ситуации не поставить, но ведь что-то делать надо. И верный мой директор Вася чуть ли не каждый день требовал премьеры. Боже мой, если бы я любил сцену так, как Вася любит кассу, я бы точно достиг Мейерхольдовских высот!

И тогда я решил поставить довольно пустую старую пьесу Нушича «ОБЭЖ: Общество Белградских эмансипированных женщин». Весьма бессмысленная, надо сказать, история, в которую можно было вставить несколько песенно-танцевальных номеров, пару легких переодеваний на сцене, несколько скабрезных шуток, – в общем, сделать вполне себе зрительский спектакль.

Директор Вася остался очень доволен моим выбором.

Но, главное, в пьесе была хренова туча женских ролей. А я еще решил репетировать двумя составами, поэтому практически весь мой женский коллектив оказался задействован! Много женщин, которые к тому же находятся в твоей власти, это всегда забавно, согласись.

Ах, какими прекрасными пришли они на первую читку! Как тщательно одеты и накрашены! Ах, это удивительное умение женщин одеться и подкраситься так, чтобы все нужное подчеркнуть, а ненужное спрятать! Слушать, как они читают текст полузабытого сербского классика, было совсем не интересно, и я разглядывал своих актрис, стараясь понять, что именно они хотели подчеркнуть, а что именно – спрятать. У каждой из них в глазах горело одно, самое главное сообщение: «Я тут! Посмотрите на меня! Здесь я!»

Однажды в театре я встретил пожилого актера. У него не было роли в новом спектакле, а сериалы как-то внезапно закончились, и он приходил в буфет выпить и поговорить. Он подсел ко мне и сказал ни с того, ни с чего: «Старею, шеф, уже не могу трахнуть женщину, если понимаю, что после секса нам не о чем будет поговорить…»

«Когда я все-таки буду ставить «Гамлета», он сыграет Полония», – подумал я, чтобы не думать о том, что судьба посылает мне очень странные знаки…

А в доме нашем как будто ничего и не изменилось, если не считать того, что как-то естественно и безо всяких скандалов мы с мамой стали спать в разных комнатах. Я проводил свои любимые вечерне-ночные репетиции, возвращался поздно, и, чтобы не будить маму, ложился не в спальне, а в кабинете. Правда, дивана у меня, как ты знаешь, нет, и я ложился на пол, бросив матрац. Поначалу было странно смотреть на мир снизу – таким, наверное, видят его тараканы или кошки. Однако очень быстро я привык и шел спать в кабинет, даже если ложился раньше мамы.

Мы по-прежнему изредка ходили в какие-то неинтересные гости. Я по-прежнему периодически играл роль отца, требовал твой дневник и произносил бессмысленные слова про необходимость хорошо учиться…

Я приносил маме цветы, которые мне иногда дарили на спектаклях, мама целовала меня и забывала поставить букет в вазу, я напоминал ей, она целовала меня, как бы прося прощения, и тут же опять забывала поставить цветы…