Рапсодия в стиле блюз - Елена Мищенко Страница 5

В восемь часов вечера позвонил лаборант кафедры архитектурного проектирования. Михаил Наумович был старейшим сотрудником кафедры. Он собирал в большие папки оконченные, оцененные и срезанные с подрамников работы, выдавал подрамники и бумагу студентам для новых работ, был хозяином дефицитного эпидиаскопа и вообще был на особом положении, так как ведал всем хозяйством кафедры. Его речь отличалась крайней изысканностью и вежливостью.

– Добрый вечер, Яков Аронович. Извините, Б-га ради, меня за мою назойливость, что тревожу вас в столь неурочное время и отрываю от отдыха и семейных дел, но, к сожалению, я тут ничего не могу поделать. («что-то уж слишком витиевато изьясняется наш старикан, – подумал он, – это не предвещает ничего хорошего»). Меня просили передать вам, что вы обязательно должны быть завтра в два часа на открытом партсобрании.

– Кто это вас просил?

– Да понимаете, сегодня на кафедру пришли парторг института с этим, с кафедры марксизма, у которого странная фамилия, на окончание похожа.

– С Ятелем?

– Да, да, с ним. Вы же знаете, какие они беспардонные. Они захотели посмотреть последние проекты общественных зданий на пятом курсе.

– Я же просил, без меня ничего никому не показывать.

– Помилуйте, я это правило строго соблюдаю. Я ничего им не дал. Но на кафедре был Василий Моисеевич. Он им показал три проекта, получившие пятерки: пансионат, речной вокзал и дом культуры.

– Ну и что они говорили?

– Они никак не комментировали. Только спросили у него: «Что это за стиль?»

– И что он им ответил?

– Он им сказал, что это настоящий социалистический реализм, за что им и поставили отличные оценки.

– Молодец.

– А потом, когда они ушли, он при всех сказал (вы же знаете, что он человек не очень сдержанный), он сказал: «Опять разбирать будут и вешать ярлыки. Пошли они к черту, только работать мешают. Они же все равно ничего в этом не смыслят. Жлобы!» – извините за выражение. Он высказался еще более откровенно, но я не решаюсь вам этого повторять.

«Надо будет предупредить Онащенко, – подумал он, – чтобы он осторожнее выражался».

Он вернулся из Москвы две недели назад, и все это время к нему обращались с одними и теми же вопросами: что решили на совещании, что будет дальше с нашей архитектурой, как мы должны впредь проектировать, какие архитектурные стили теперь нам предложат? Что он мог ответить на эти вопросы?

Что все совещание прошло под девизом «Бей архитекторов!» без всяких различий, что те же самые искусствоведы из института теории и истории архитектуры, которые пару лет назад расхваливали наших корифеев за их проекты, теперь обливали их грязью за те же проекты, что сталинский ампир предан анафеме, что классицизм никуда не годиться, что украинское барокко – это сплошное излишество и украшательство, что конструктивизм – это низкопоклонство перед западом. Вот и выбирайте себе стиль.

Он, по своей привычке, старался смягчить обстановку. Говорил, что будут проведены конкурсы на основные типы зданий, с отличными премиями до 50000 руб., что по результатам этих конкурсов будет определен стиль дальнейшего проектирования, что типовое проектирование значительно повысит качество проектов. В общем – сплошной туман.

Он понимал, что открытое партсобрание будет опять посвящено этим постановлениям. Он вышел из Академии заранее, в половине двенадцатого и пошел пешком по Большой Житомирской к Львовской площади, где обычно садился на второй трамвай. Он любил прогуляться пешком и на ходу хорошо подумать, когда предстояло серьезное выступление. Кроме того, вчера позвонила сестра Зина и сказала, что Миша неважно себя чувствует, и он решил его проведать. Он поддерживал брата материально. Михаил Аронович жил как раз на Большой Житомирской. Он помог ему в свое время получить кафедру рисунка и живописи в КИСИ и впоследствии получить профессуру. Однако, когда его отправили на пенсию в период антикосмополитической кампании, Михаил Аронович замкнулся, сидел, в основном, дома и работал над акварельными натюрмортами и пейзажами. Изредка его посещали бывшие ученики. Он не общался со своими коллегами-художниками. Иногда к нему заходили два приятеля: скульпторы Ульянов и Ковалев.

Когда он зашел к Михаилу, у него был Ковалев. Михаил сидел у мольберта. На мольберте стоял подрамник с натюрмортом, под мольбертом стоял таз с тряпкой.

– Миша, ты что – пишешь натюрморт и одновременно принимаешь ножные ванны?

– Да нет. Эта бумага плохо подходит для акварели, но я приспособился. Нужно давать много лессировок и смывок – тогда натура передается очень мягко. Но у меня от этих смывок губкой паркет начал вспучиваться, так я решил подставить тазик.

– А что это за скульптурка на столе? Кто-то из украинских классиков?

– Нет, – вступился Ковалев. – Это Пушкин. Михаил Аронович просил меня принести какую нибудь небольшую скульптуру, чтобы ставить ученикам рисунок. Вот я затонировал один из вариантов под бронзу и принес ему. Кстати, Яков Аронович, вы там ближе к начальству. Что там говорят в президиуме Академии насчет нового плана монументальной пропаганды? Как там насчет новых памятников?

– К сожалению, Александр Александрович, в президиуме сейчас об этом не говорят. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Там инженеры все больше ругают архитекторов и думают, как спасти Академию от полного уничтожения. И вас пытаются зацепить. Вот на последнем президиуме выступал один деятель и говорил: «Мало им было шпилей да шишек на домах ставить за государственные деньги, так сейчас еще принялись скульптуры ставить». Это он, очевидно, намекал на Добровольского.