Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров Страница 5

А началась эта история, господа мои, разлюбезнейшие мои читатели, с того момента, когда Христофор Колумб вытер со лба, закаленного всеми морскими ветрами, пот и сказал фразу, которую не сыскать ни в одном аннале истории, если бы кто-нибудь соизволил покопаться в нем. Не запечатлена в рукописях мореплавателей, которые по тем временам не сильно умели грамоте. Так, карты кое-как читали, а вот написать что-либо путное самостоятельно не могли. Потому что на фиг им это было нужно, если вот тут под рукой сидит сведущий в письменном изложении своих и чужих мыслей маран, так, чтобы их, кроме него, мог понять еще кто-нибудь по имени Гутен Морген Изабель Франсиско Кастелан де Сааведра.

И произошло это утирание пота в 1504 году по Рождеству Христову, или, как втихаря считал Гутен Моргенович, в 5202 году от Сотворения мира, и это, на наш взгляд, цифра более точная, ибо в годе Рождества Христова путались даже апостолы, а с днем

Сотворения мира все проще. Вот 5202 года назад мира еще не было, а через, можно сказать, глазом моргнуть – и вот он, мир. Во всей своей красе.

И Адам и Ева голенькие, чего и вам желаю, коль на то будет ваше искреннее хотение. Вот и Гутен Моргенович де Сааведра считал так же, как и мы с вами. Поэтому, когда чувак на мачте заорал по-испански «Земля!», то Гутен Моргенович в задумчивости записал в судовом журнале слово, услышанное от другого мальца, делившего с Гутен Моргеновичем свободное время, не будем в целях конфиденции обнародовать имя этого мальца, которое по эмоциональной до боли в суставах, мышцах и чреслах насыщенности напоминало крик матроса. И открытая земля была записана как «Джамаааайка, Джамааааайка». Позднейшие исследователи, несколько понедоумевали, зачем называть остров два раза одним и тем же словом, которое к тому же без музыкального сопровождения слушать совершенно невозможно, и сократили его до приемлемого слова «Ямайка». Которая позже прославилась ямайским ромом, дредами и воплем «Раста Джа», переводить которое я не считаю для себя возможным, потому что на мой еврейский слух он звучит ничуть не лучше, чем «Аллах акбар» хором, сопровождаемый маханиями саблей. Ну, и потому что перевод его мне абсолютно неизвестен. И, открыв Ямайку, Колумб, нажравшийся Америкой под завязку шляпы, вернулся в Испанию, которая за время его отсутствия успела завоевать Неаполь и Сицилию с Сардинией. И на Ямайку положила с прибором. И Колумб, которого кинули с башлями за Ямайку, вынужден был отпустить верного своего марана Гутен Моргеновича де Сааведру на вольные хлеба, которых на те времена в Европе было не чтобы уж очень как. К тому же в Испании намечалась Реконкиста, и евреям, хоть и маранам, светиться там было уже ни к чему. Я понимаю, что в глазах нееврейского мира (а он есть!) светиться евреям, после того что они натворили (на вопрос «А что они натворили?» обычно следовал разящий, как клинок Д’Артаньяна, ответ «Ну как же!»), вообще не след. Мол, пусть себе сидят тихо, ну а когда надо, то тут уж ничего не поделаешь.

И Гутен Моргенович де Сааведра тихо-тихо убрался в германские земли, где в городе Нюрнберге нашел себе работенку у одного германца (так называли жителей германских земель) механического склада ума по имени Питер Хенлейн. А этот Питер Хенлейн страдал проблемами в области желудочно-кишечного тракта. Решить которые можно было только строгой диетой и регулярным приемом продуктов тамошней фармацевтической промышленности.

А вот с регулярным приемом дела обстояли не совсем славно. Потому что водяные часы работали с перебоями из-за перепадов воды в Рейне, солнечные – из-за перебоев в работе Солнца, а с песочными все время путались со счетом при переворачивании. И с желудочно-кишечным трактом дела… Ох-хо-хо… короче говоря, диарея стала недостижимой мечтой. И вот в сентябрьскую ночь 1510 года по Рождеству Христову (в 5208-м по-человечески) Гутен Моргенович де Сааведра услышал звонкий мальчишеский голос, выкрикивающий «Так! Так! Так!». У Гутена словно что-то ТИКНУЛО в голове.

Он прогнал мальчишку, помчался, как был, в ночной рубашке на хозяйскую половину, а точнее – в сортир, где проводил последнее время Питер Хенлейн, и прокричал: «Тик-так, тик-так, тик-так!» – и Питер Хенлейн, будучи человеком механистического склада ума, тут же, не отходя от дырки в насесте, изобрел механические карманные часы!

И таким образом, стал принимать продукты фармацевтики регулярно, в результате чего запор прекратился и Питер Хенлейн скончался счастливым человеком от бесконечной диареи. А перед смертью завещал часы их истинному изобретателю Гутен Моргеновичу де Сааведре. Маклеру нашего Города.

А какую фразу он сказал после утирания пота со лба, так и осталось неизвестным..

И в синагоге стали думать (не в качестве работы, нет, а в качестве развлечения) о склонностях разных народов к мыслительному процессу. О евреях разговор даже не заходил: во-первых, Шаббат, почему и не, а во-вторых, и так ясно. Так что (на всякий случай) стали не думать, а перебирать имеющихся в городе гоев, которые смогут решить проблему небритости Шломо Грамотного.

Околоточного надзирателя Василия Акимовича Швайко отвергли сразу. Преферанс преферансом, а здесь ум должен иметь психологический намек с художественным оттенком, на предмет гармонии временной небритости Шломо Грамотного, постоянной же небритости Осла и сакрального облика площади Обрезания.

Альгвазил, которого так и называли – Альгвазил, на ум не претендовал. Да и уличить его в этом еще никому не удавалось. Вот таким уж он был. А что вы хотите, если вас сбросить с крепостной стены головой вниз во время безымянной битвы у безымянной крепости. И когда идет дождь. Который в Андалусии идет раз в год. От такого совпадения дождя с головой вниз даже у еврея голова пойдет кругом. А уж у рядового Альгвазила – тем более. И шлем на голове Альгвазила сполз до шеи. И лица Альгвазила много веков никто не видел. И даже очень может быть, что под шлемом был вовсе и не Альгвазил. Но видеть он ничего не мог, поэтому ходил по Городу кругами. Потому что правая нога у человечества длиннее левой и при слепоте заставляет человечество ходить кругами. Что в каком-то смысле было для Города полезно. Ибо ходящая по кругу Альгвазилова голова с каждым кругом аккурат обходила весь Город на предмет если что. (Я потому так подробно объясняю утилитарную прелесть кругового устройства, что, как я полагаю, мою книгу могут читать и не евреи, и им, моим разлюбезнейшим читателям с таким вот национальным дефектом, будет трудно сообразить, как можно использовать испанского Альгвазила с круговым движением головы в утилитарном смысле. Даже без дождя. Так что где Альгвазил, а где – Шломо Грамотный.