Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер - Иржи Кратохвил Страница 5

Вспомнила же я о декабристах еще и потому, что, когда меток в тот раз в темноте коснулось что-то, свисающее, как я сразу же поняла, с неба, мне представились виселицы, на которых их казнили. Но из этого, господа, вовсе не следует, что прикосновение было неприятным. В нем ощущалась некая ласка и шелковистость. И поскольку это «что-то» по-прежнему свисало вниз (а я уже догадалась, что оно спущено с какого-нибудь дирижабля) и ничего не происходило, то я осмелела и, не сознавая толком, что делаю, взялась за него сначала одной, а потом и другой рукой. И едва я так поступила, как шелковая лестница, ибо это оказалась шелковая лестница, плавно двинулась с места, и движение это было двоякое — одновременно вверх и вперед. И тогда я оттолкнулась носками и встала на первую ступеньку.

Мы быстро оторвались от земли, и лестница поднимала меня во тьме наверх и уносила во тьме вперед, и тут я услышала, как мама внизу кричит, разыскивая меня: «Komm hier, Mädlein! [3]СЮДА, СЮДА, ДЕВОЧКА! Сонечка, отзовись!» Но я отчего-то не отозвалась, отчего-то я молчала, как зарезанная, быстро удаляясь от этого голоса, потерявшегося в темноте подо мною.

Но ведь дело-то обстояло совсем иначе! Как это — потерявшегося? Ведь это же я сама потерялась! Однако, поверите ли, у меня совсем не было такого ощущения! Ничего подобного я не чувствовала.

А потом меня вместе с лестницей втащили на борт одного из дирижаблей, закрывших небо над долиной реки Свратки, долиной, которая превратится однажды в огромное водохранилище.

На борту дирижабля меня уже ждали. Размером этот воздушный корабль был с брненскую Гроссер-платц (нынешнюю площадь Свободы), вот почему я не особенно удивилась, увидев внутри широкую улицу, по которой прогуливались туда и обратно дамы с солнечными зонтиками под ручку с элегантными господами в пенсне. Все тут же принялись дружески со мной здороваться, мужчины приподнимали шляпы, а дамы слегка кланялись. И я успела заметить, что все они не слишком молоды. Но тут меня уже подхватил какой-то провожатый и повел на нос, в каюту капитана дирижабля.

Капитаном оказался величественный старец с редкими седыми волосами и отекшим лицом, причем одно его веко было постоянно опущено, а второе, напротив, непостижимым образом вздернуто. Но я тут же поняла, что оба его глаза слепы. А рядом с сидящим незрячим капитаном стоял еще один старик, который пока не успел ослепнуть, наоборот, его глаза шныряли туда-сюда, точно рыбки в аквариуме, а волосы у него были довольно густые, хотя и тоже седые, и аккуратно зачесанные назад, так что на первый взгляд этот старик очень походил на композитора Ференца Листа, чей вдохновенный портрет висел в квартире на улице Августинцев у мадам Бенатки, у которой я с четырех лет брала уроки игры на фортепиано.

Провожатый подвел меня к слепому капитану дирижабля и проговорил что-то по-английски. Капитан поднял голову и обратился ко мне по-немецки: «Здравствуй, мальчик». Но провожатый тут же склонился к нему и что-то шепнул. Старик покрутил головой: «Значит, девочка… девочка… а мне и не сказали». Потом он некоторое время разглядывал меня своими слепыми глазами и наконец вытянул перед собой руку, и провожатый подтолкнул меня ближе, а старик ощупывал воздух до тех пор, пока его рука, опускаясь ниже и ниже, не коснулась моей головы, всего только в метре от пола — и это я еще встала на цыпочки. Было ясно, что слепец в растерянности: неужели вот этой малышке, едва лишь в метр ростом, можно доверить великую миссию, которую он намеревается мне поручить. Но мой провожатый, господа, вновь наклонился к стариковскому уху, и я догадалась, что он объясняет капитану, что я еще вырасту.

— Нам стало известно, — проговорил величественный старец, — что из живущих ныне на земле именно вы скорее всего достигнете весьма преклонных лет, таких, что сумеете передать наше послание третьему тысячелетию. Мы выбрали вас для того, чтобы вы стали нашим вытянутым вперед перстом, коим мы однажды коснемся двадцать первого века и третьего тысячелетия.

Ко мне впервые обращались на «вы». И я была согласна передать что угодно и кому угодно, лишь бы мне еще какое-то время «выкали».

А потом старик завел речь о том, как лучшие и мудрейшие представители девятнадцатого века, ученые, философы, романисты, поэты и изобретатели, составили текст послания, с которым век девятнадцатый, век веры в человеческий дух, обращается к таким далеким и вместе с тем таким близким людям начала третьего тысячелетия, людям, которые будут уже свободно и счастливо перелетать на крыльях, словно мотыльки, с одной планеты на другую, от одной солнечной системы к другой, от галактики к галактике, людям, которые войдут в великое братство космических цивилизаций, братство миллиардов сердец, объединившихся в едином порыве ради великой галактической миссии и возносящихся на головокружительные высоты, выше звезд…

Это была длинная и скучная речь. Но я решилась выдержать ее до конца, хотя уже и начинала уставать, ведь я была известная егоза, так что матушка частенько называла меня Wetzteufel [4]или Rutschpeter [5], а папа, наоборот, ЧУДЕСНОЙ МОЛНИЕЙ, поэтому я уже несколько (а если угодно, то и изрядно) извертелась, и, продлись все это еще какое-то время, я бы наверняка просверлила, точно буравчик, пол капитанской каюты, и тогда наружное давление высосало бы капитана и дирижабль бы упал. Но, слава Богу, длиннющая речь подошла к концу. Сразу после этого они приступили к делу.

— Не бойтесь, больно не будет, — поспешил уверить меня слепец.

После этого наконец пришел черед второго старца. Как, вы уже о нем забыли? Это тот, с седыми волосами, аккуратно зачесанными назад, так походивший на композитора Ференца Листа, чей вдохновенный портрет я видела у мадам Бенатки на улице Августинцев, 9. Но на самом деле — слушайте, слушайте! — он оказался прославленным невропатологом, терапевтом, психиатром и гипнотизером Жаном Мартеном Шарко, и его гипноз должен был послужить сейчас своего рода деревянной палочкой, какой при откорме гусей пропихивают куски теста им в зоб: вот так и мне предстояло «проглотить» послание мудрых старцев минувшего столетия.

Кто-то куда-то вышел и принес два предмета, напоминавшие двух больших расплющенных жаб. Потом этот человек опустился на колено перед одной из них и принялся надувать ее, пока наконец не возникло большое старинное кресло в стиле Людовика XVI. Это было чудо надувательской техники! Затем он надул второе кресло, и я поняла, что даже на таком огромном дирижабле, как «Жан-Жак Руссо» (разве я еще не сказала вам, как назывался дирижабль? так вот, теперь вы это знаете и, исходя из названия, уже можете наперед догадаться о воспоследовавших грозных событиях), итак, что даже на этом чудовищном дирижабле недоставало места для того, чтобы там могли хранить старинные кресла в натуральную величину. В одно из надутых кресел усадили меня, а в другое — напротив — сел доктор Шарко. При этом кресла придвинули так близко друг к другу, что, если бы я не вжалась в спинку своего, мы с Шарко соприкасались бы коленями.