Исповедь свекрови, или Урок Парацельса - Вера Колочкова Страница 5

— Да не… Все нормально. Это я так, любя.

— А где он, кстати?

— Где, где… Ерундой занимается. Сказал, пойдет весенним лесом дышать. Он же у нас такой, сама знаешь. Осенью, когда урожай надо перерабатывать, он уходит в листопад, а весной, когда рассада пропадает, уплывает в зеленую дымку. А я тут одна вкалывай — задницей кверху, мордой в землю. Что листопад, что дымка, мне все едино.

— Да, трепетный он у тебя.

— Не то слово, Сань. За то и люблю.

И засмеялись обе — тихо, незлобно. Даже не засмеялись, а так, подребезжали усмешками.

— Так накормишь?

— Да, конечно. А что нужно сделать?

— Супчик свари, там, в холодильнике, курица есть. А котлеты только разогреть, я их из дома прихватила. Ну, в общем, сообразишь, что к чему… В первый раз, что ли? Вставай, а то заснешь, Сань! Подними задницу!

— Да встаю, встаю…

Катька ушла, неся перед собой корытце с рассадой. Вставать из кресла не хотелось. Расслабилась, пригрелась, солнце лицо обласкало… Не наотмашь, а будто погладило. Но надо идти на кухню, раз обещала. Колю накормить — святое дело. Особенно после его полетов по зеленой лесной дымке. Да и сама, помнится, голодной была, пока в электричке тряслась.

С обедом она справилась быстро, супчик на вид получился весьма симпатичный. Хотя здесь, на свежем воздухе, любая еда выглядит аппетитной, даже самая никаковская. И чай на ключевой воде очень вкусный. Что ни возьми, все идет на ура вприкуску со свежим воздухом. И даже плебейский бутерброд с луком и килечкой, да под обязательные сто граммов… Хорошо, что она к Прокоповичам в этот выходной таки выбралась! Жизнь-то, кажется, налаживается. Вон уже и Коля идет… Сейчас обедать будем. Ура.

— Здравствуй, Сашенька, здравствуй, милая… Молодец, что приехала. Ты с внуком?

— Привет, Коль. Нет, я нынче одна. Баню топить будем?

— А то. Будет тебе и баня, и пиво, и какао с чаем. А тебя, смотрю, Катя тоже к делу приспособила, обед варить заставила?

— Да что там варить, Коль… Все готово уже. Вон и Катя идет…

Обедать сели на кухне. Катька извлекла из холодильника запотевшую бутылку водки, торжественно плюхнула на стол. Александра поморщилась, а Коля потер ладони, издав радостный сухой шорох. Налили по чуть-чуть, молча выпили. Так же молча начали орудовать ложками, утоляя первый голод. А о чем говорить — все свои… Помолчать тоже бывает хорошо. Не надо мешать голодному организму с благодарностью принимать в себя горячее варево. Вон как щеки у Катьки раскраснелись, а у Коли глаза заблестели. Совесть в ней всхлипнула было горестно — ты ж на диете сидишь! — но тут же и умолкла, размякнув от вида пухлого куриного крылышка. Да и то — что страшного случится от одного куриного крылышка? И хрустящей корочки хлебца? И от одной Катькиной котлетки? Нет, от двух котлеток… Да ладно, от трех…

И вдруг порвал уютное раблезианство резкий утробный звук — старый холодильник задребезжал, включившись, затрясся, как в лихорадке. Катька вздрогнула, уронив ложку на пол:

— Фу ты, зараза… Как затрясется, я всем организмом пугаюсь! Коль, когда мы на дачу новый холодильник наконец купим?

— Нет… Не хочу новый, пусть этот останется. Я от него в ностальгию впадаю, он мне юность напоминает.

— Ну уж… — недовольно пробурчала Катька, наклоняясь за ложкой. — Ты как скажешь, Коль, ей-богу… Где холодильник и где твоя юность…

— А что? Помнишь, как мы под это дребезжание на кухне сидели, «Архипелаг ГУЛАГ» читали? Как на той кухне мои студенческие друзья собирались, тещины пироги ели, водку пили… Холодильник заурчит, зайдется в падучей, а мы дружно вздрагиваем! Хорошо ведь было, девчонки, помните? На фоне этого урчания-то? Неужели забыли? А как мы спорили! Как сойдемся с твоим Гришкой, Сань… Светлая ему память, умный и добрый был мужик…

— Спасибо тебе, Коль.

— Да за что?

— Что Гришу добрым словом вспомнил.

— Да ну тебя… Я его и не забывал никогда. Нет, как мы жили, девчонки, а? Интересно ведь жить было! Когда все вопреки! По телевизору одно таддычат, а мы — другое, мы — «Архипелаг ГУЛАГ» с «Одним днем Ивана Денисовича»… А ты, Сань, помнишь, как «Мастера и Маргариту» тайком читала, бледную перепечатку на папиросной бумаге, неужели забыла? Тогда почему-то и Булгакова запрещали, во дураки… Нет, помнишь, Сань?

— Помню, Коль. Конечно, я все помню.

— Ну, понеслось… — тихо, со вздохом произнесла Катька, обведя их лица тоскливым взором. — Читатели, блин, революционэры… Клара Цеткин с этим, как бишь его…

— С Карлом Либкнехтом, — опершись о край стола, чуть приподнялся на стуле Коля, важно наклонив голову вниз и блеснув проплешиной, будто и был этим самым Карлом Либкнехтом. Смешно получилось, да.

— Во-во. С ним самым, — не приняла мужней насмешливости Катька. — Лучше скажите, революционэры, вам чай делать или кофе варить?

— Да все равно, Кать… — отмахнулся от жены небрежно Коля. — Дай поговорить-то…

— Да о чем еще говорить? И без того понятно — новый холодильник покупать не будем.

— Да не о холодильнике! Бог с ним, с холодильником! Вечно ты меня с мысли сбиваешь! Что-то я еще хотел сказать… Не для тебя, для Сани. Помнишь, Сань, тогда еще этой строчкой Маяковского всех по голове долбали, куда эту голову ни сунешь — «…я себя под Лениным чищу»? А на самом деле выходило, что мы-то себя под Солженицыным чистили! Каково, а? Ночами! На кухнях! Вопреки! Вот же время было! А нынешние чего, под кем себя чистят, а? Под новыми холодильниками, которые не урчат?

— Ой, Коль! — досадливо обернулась от плиты Катька с заварочным чайником в руках. — Меня ругаешь, а сам так и привязываешься к этим холодильникам! Ну кому плохо, если они не урчат?

— Да хорошо, конечно… Только никто на кухнях больше не сидит под водочку, да чтоб с любимыми бабами, да разговоры не разговаривает, споры не спорит… Просто едят, потом просто спят. Физиологическую нужду справляют. Тоска. Нет уж, пусть он стоит, пусть урчит, а я посижу, послушаю…

Коля отвернулся к окну, вздохнул. Она глянула на его сухой длинноносый профиль — постарел… А все равно красавец. Потому что свой, родной. Уютный, как домашние тапочки. Милый, милый Коля. Тоже вздохнула вслед за ним…

Коля вдруг отвел взгляд от окна, уставился на нее подозрительно.

— А ты чего такая грустная приехала, Саш? Вон, глаза как у спаниеля. Опять обидой на невестку изводишься?

Моргнула, озадачилась с ответом — врасплох застал. Потом ответила осторожно, будто боясь оступиться неверным словом:

— Я на нее не обижаюсь, Коль. Скорее, я ее боюсь. А когда боишься, на обиду резерва не остается. Такой вот стокгольмский синдром у нас получается…

Они оба, и Катька и Коля, уставились на нее удивленно, даже забыв переглянуться. Коля нарушил молчание первым: