Тень всадника - Анатолий Гладилин Страница 5

Правда, сдаваться совсем без боя он не собирался. Оставался еще первый вариант, предложенный Сен-Жюстом. Может, Робеспьер одумается и примет его.

И Сен-Жюст сделал все, что было в его силах.

5 термидора Сен-Жюст привел Робеспьера на заседание Комитета. Даже Билло-Варенн и тот был растроган и обратился к Робеспьеру со следующими словами: "Мы ведь твои друзья, мы всегда шли вместе". Но снова раздались голоса, обвиняющие Робеспьера в диктатуре.

Однако Сен-Жюст еще надеялся сохранить единство правительства. Он договорился с Барером. Он, Сен-Жюст, выступит с программной речью, которая примирит враждующие стороны.

8 термидора на трибуну Конвента поднялся Робеспьер. Его речь была потрясающа. Конвент сидел как парализованный. Еще раз Сен-Жюст увидел, какую силу представлял собой великий человек. Но эта сила была в то же время и слабостью Робеспьера - он слишком на себя надеялся. Он отказался от всяких попыток компромисса и объявил войну буквально всем. В той обстановке, которая теперь сложилась в Конвенте, объявить войну всем означало открытое самоубийство. Но появилась надежда депутаты стали спрашивать у Робеспьера имена заговорщиков. Имена! Сен-Жюст еле сдержался, чтобы не выкрикнуть с места: "Назови несколько имен, и тогда все успокоятся и пойдут за тобой!" Но Робеспьер еще верил в свою несокрушимость Он не хотел нападать первым и не назвал имен. Это было равносильно подписанию собственного смертного приговора.

И потом, когда начались бурные события ночи 9 термидора, когда Сен-Жюст узнал о торжестве Робеспьера в Якобинском клубе (победа, в долговечность которой Сен-Жюст не верил), когда взбешенные члены Комитета обращались к Сен-Жюсту с угрозами и уже открыто договаривались об аресте робеспьеровской Коммуны, Сен-Жюст продолжал спокойно писать свой доклад, доклад, в котором он еще пытался примирить враждующие стороны, сохранить правительство, сохранить революцию, - доклад, на успех которого он рассчитывал лишь как на чудо, он, человек, не верящий в чудеса.

И утром, когда он поднялся на трибуну, он уже твердо знал, что все погибло, что революция кончилась и что единственное, чего он добьется, докажет свою правоту Робеспьеру. Слабое утешение! Кому нужна эта правота? И когда почти тут же Сен-Жюста прервал Тальен, а потом Билло-Варенн и на протяжении нескольких часов заговорщики сменяли друг друга - надрываясь в истерике кричали Барер, потом Вадье, потом опять Тальен, Лежандр и Колло д'Эрбуа, когда непрерывно звонил колокольчик председателя, заглушая речи немногих верных патриотов; когда изменники выстроились у трибуны и не давали слова Робеспьеру, пока Максимильен не сорвал голос и не задохнулся; когда в конце концов незаметный, как мышь, депутат Луше предложил арестовать Робеспьера, Сен-Жюста и Ку-тона, а со всех сторон неслись вопли "Долой тирана!", Сен-Жюст смотрел на этих людей, которых он считал трусами, демагогами, подхалимами, ничтожествами, на этих медуз, выживших только благодаря собственной бездарности, и думал, что именно эта грязь захлестнет страну, - во время страшных часов агонии революции Сен-Жюст неподвижно стоял на трибуне, скрестив руки на груди и не произнося ни слова".

* * *

Если самолет летит не очень высоко, скажем, из Солт-Лейк-Сити, то хорошо виден этот дикий и пустынный край Америки. Черные скалистые горы с вершинами, подбеленными снегом, быстро сменяются желтым плато, над которым самолет и застревает. Ровно, чуть вибрируя, гудят работяги моторы, а внизу - одно и то же. Наконец выплывает серая полоска шоссе, тянущаяся от горизонта к горизонту, и две-три крошечные машины приветствуют солнечным зайчиком от своих стекол. Потом появляется абсолютно плоский, как на топографической карте, городок, с двумя голубыми квадратиками бассейнов, темно-зеленым пятном на окраине (парк? кладбище?). Задаешь себе вопрос: как тут люди живут, под безжалостным невадским солнцем, а, главное, что они тут делают? И опять желтая пустыня с красноватыми скалами - пространство, поглотившее время. Вырастает горный хребет - словно раскаленная адская сковородка, на которой поджаривают грешников, загибается - а за ним вдруг яркая густая зелень и пестрые гирлянды объемных домиков, спускающихся в долины. Самолет идет на посадку. Под крылом - обетованная земля Южной Калифорнии, а точнее, гигантский урбанистический спрут, названный когда-то религиозными испанцами (когда спрут был еще совсем маленьким и никто не подозревал о его аппетите) Городом Ангелов. Город Ангелов - это мозаика унылых индустриальных комплексов и нарядных дачных долин, сияющих небоскребов Даун-тауна и казарменных двухэтажных построек негритянских районов, незатейливости шахматной доски кварталов в центре и головокружительных зигзагов улиц по каньонам. Город Ангелов крепко перепоясан широкими фривеями, по которым день и ночь несутся машины - куда? зачем? - похоже, они просто не сходят с круга и водители держат левой рукой руль, а правой - мобильный телефон, и ездят так сутки, месяцы, годы и говорят, говорят - с кем и о чем? (Может, теперь они не говорят по телефону, а смотрят на экран компьютера и стучат по клавишам - не знаю, давно не был в Лос-Анджелесе.) В Городе Ангелов в три часа ночи можно купить в супермаркете виски, сосиски, свинину, кошерную курицу, туалетную бумагу и цветы для дамы; в спецзале Федерального Экспресса сделать фотокопии свидетельства вашего рождения (или вашей смерти) и послать их по факсу в страховую компанию или Господу Богу. В диаметре пятидесяти миль прожорливый спрут не оставил ни пяди ничейной земли, даже на крутых скальных каньонах приклеены модерновые виллы (бред доморощенных Корбюзье), но в Городе Ангелов есть места, где никогда не ступала нога человека - вас заботливо предупреждают: опасно! На эти опасности с благоговейным ужасом взирает весь мир, ежедневно, ежевечерне уютно устраиваясь перед экранами своих телевизоров - здешняя знаменитая фабрика грез отсняла тысячи детективов, в которых тут постоянно стреляют, убивают, дерутся и гоняются друг за другом. На самом деле ничего такого нет (или - почти ничего), наоборот, тихо и спокойно, ведь в Городе Ангелов люди не гуляют по улицам. В Городе Ангелов рекордное количество красоток и пенсионеров, бездомных и миллионеров. Китайских ресторанов больше, чем в Пекине, пиццерий больше, чем в Риме. С наступлением темноты Город Ангелов засыпает в долинах и танцует всю ночь под бешеные ритмы в дискотеках на Халливуд (Голливуд) и Сансет-бульварах. В Городе Ангелов никто никого ничем не может удивить! Хотя...

Вот странная, нереальная картина: на открытой террасе верхнего этажа многоквартирного дома сидит молодая женщина и читает русскую книгу.

* * *

Книга называлась "Евангелие от Робеспьера". Когда-то Дженни любила исторические романы, теперь, увы, в этом чертовом городе на чтение не хватает времени. Сегодня, благодаря Тони, выдался свободный час, и удалось несколько повысить свой культурный уровень. Дженни захлопнула книгу. Все, пора спускаться на кухню, где ее ждет немытая посуда (засунуть в машину!), мясо, кабачки, картошка и прочая ерундистика, которую надо приготовить на растительном масле. Она бросила последний взгляд на долину Шерман-Окс, окаймленную, как в театральных декорациях итальянской оперы, далекими горами: кроны деревьев, крыши домов, розовый отсвет заката на кромке восточного хребта - за этот вид с террасы, считала Дженни, и дерут с нее дополнительные двести долларов в месяц. За удовольствие полагается платить. За удовольствие взглянуть на город, раскинувшийся у твоих ног, и чувствовать себя победительницей. Пять лет назад, снимая тесную квартирку с низкими потолками в русском квартале около бульвара Санта-Моника, Дженни, честно говоря, о таком не мечтала. Она начинала простым клерком - эвфемизм, подразумевающий работу счетовода, и свои амбициозные знания в области кино и медицины пришлось завернуть в тряпочку и спрятать в чемодан, привезенный из Риги и пылящийся в подвале, - чтоб не было соблазна вытирать слезы, естественно, невидимые миру. Дженни вкалывала по десять часов в сутки, ломала глаза перед экраном компьютера, и ныне она является вице-президентом медицинской компании, в ее руках все финансы. Обычно такой пост занимают взявшие усердием и прилежанием дамы, к которым уже подступает климакс. А Дженни умеет делать деньги ("У тебя не голова, а филиал Уолл-стрита", - повторяет хозяин), поэтому она, двадцатишестилетняя девчонка, всех обогнала! Успела выйти замуж, родить Элю, разойтись с мужем. Успевает крутить романы, отнюдь не исторические... "Ты разбила сердце половине мужиков в Лос-Анджелесе", - сказала Кэтти. Вот именно, половине! В Лос-Анджелесе нет мужиков - или гомики, или половинки. Секс для них на двадцатом месте, на первом - протирание штанов в офисах. С такими полумужиками нечего церемониться. Кладешь их в постель, а потом посылаешь к еб... матери. И мужики в полной растерянности: причитают, скулят, дежурят под окнами. Бедная Кэтти, застрявшая в нижних этажах бухгалтерии, откровенно ей завидует. Между прочим, Кэтти - стопроцентная американка из Филадельфии, и у нее диплом Принстонского университета. И внешностью Бог не обидел. С принстонским дипломом Дженни завела бы собственное дело. Но для этого надо работать. А Кэтти работать скучно, она попеременно переживает то трагедию, то драму, ибо каждого типа, у которого в брюках что-то слабо шевелится, принимает за заморского принца. И после удивляется, почему у нее вечно проблемы. Пусть следует методу Дженни! Конечно, Дженни ведет себя не так, как католическая монахиня, тем не менее в двадцать шесть лет - второй человек в компании!