Ретушер - Дмитрий Стахов Страница 5

Свою карьеру в НКВД мой отец начал с осени тридцать четвертого.

В конце одного дождливого промозглого дня в ателье вошел человек в кепке, в пальто с поднятым воротником. Самый обыкновенный человек. Скрипя новыми сапогами, он подошел к столику Ципоры Абрамовны и поинтересовался: как бы повидать заведующего?

Ципора Абрамовна ничего худого не заподозрила. В тот день и заведующим, и единственным мастером был отец – заведующий несколько недель находился дома по причине жесточайшего люмбаго; второй мастер, Рудольф Миллер, мой дед, балансировал на грани жизни и смерти с воспалением легких в больнице МГУ МПС.

Так уж получилось, что в тот день его сын, прежде – ученик фотографа, нес обе тяжелые ноши. Ципора Абрамовна нажала кнопку звонка, и отец вышел к посетителю.

– Будем фотографироваться? – спросил отец.

– Нет, – покачав головой, ответил посетитель. – Сейчас – нет…

– Хорошо, – вздохнул отец. – Я только возьму камеру…

И раньше приходили такие же или похожие на таких люди, вызывали заведующего, после чего один из работавших в ателье мастеров отправлялся снимать передовиков, вузовок-отличниц, спортсменов-физкультурников – на слет, на конференцию, на собрание по поводу той или иной торжественной даты, пуска, успеха, достижения. Выездная работа была для отца привычной.

Когда отец, с треногой, с камерой в большом деревянном ящике, появился вновь, посетитель, положив ногу на ногу, сидел напротив стола Ципоры Абрамовны, курил и рассматривал висевшие на стенах фотографии.

– Великолепное качество! – сказал он. – Ваши снимки?

– Да, – с гордостью подтвердил отец. – Наше ателье – из лучших.

Посетитель поднялся со стула и нахлобучил кепку. Если бы мой отец не был во власти стереотипа, он обратил бы внимание, что Ципора Абрамовна теперь сидела ни жива ни мертва и что толстая тетрадь, в которой приемщица вела учет посетителей, почему-то торчала из кармана пальто посетителя.

– Едем? – спросил отец.

– Да-да-да! – Посетитель кивнул Ципоре Абрамовне, пропустил вперед отца, и дверь ателье за ними закрылась.

Лишь только стих звон колокольчика над дверью, Ципора Абрамовна медленно поднялась с места, выдвинула ящик стола, достала табличку с надписью «Закрыто» и повесила на дверь надписью к улице. После чего закрыла лицо ладонями.

Всего этого мой отец не видел: выйдя из ателье, он и посетитель сразу сели в ожидавшую их машину с работающим двигателем, дверца машины захлопнулась, водитель резко тронул с места. Отец обратил внимание, что стекла машины заклеены темной бумагой, а его и севшего рядом с ним посетителя отделяет от шофера непроницаемая для света перегородка.

– Куда поедем? – спросил отец, все еще ничего не подозревая.

– Недалеко, – ответил посетитель и, досылая кулак движением широких плеч, ударил отца по скуле так, что отец мгновенно потерял сознание, а пришел в себя уже в камере.

В кабинете, куда его привели на следующее утро, за столом сидел все тот же человек, лжепосетитель, теперь он был в форме, что-то писал, часто обмакивая ручку в чернильницу, а за маленьким столиком у самой двери сидела стенографистка. Приведший отца охранник усадил его на стул напротив стола и вышел.

Отец поднял взгляд и некоторое время пытался сфокусировать его на проборе склонившегося над столом человека. Оставив это занятие, он опустил голову и начал рассматривать свои башмаки без шнурков. Тикали висевшие на стене большие часы. Время от времени за спиной слегка покашливала стенографистка. Наконец сидевший за столом оторвался от своих бумаг, посмотрел на отца и улыбнулся приветливой открытой улыбкой.

– Как спали, Генрих Рудольфович? – спросил он.

– Спасибо, хорошо, – прошептал отец.

– Что-что?

– Спасибо, – уже громче ответил отец. – Я спал хорошо…

– Прекрасно! – Лжепосетитель встал, поправил портупею, обошел стол и оказался перед моим отцом. – Меня зовут… Мы ведь еще не познакомились, верно? Да… Да, не познакомились. Извините! Меня зовут Борис Викентьевич.

– Генрих… – начал было отец, но замолчал. Борис Викентьевич присел на край стола, задев при этом вазочку с карандашами. Вазочка завалилась набок, отец вздрогнул, но Борис Викентьевич не заметил своей неловкости; скрестив руки на груди, он внимательно вгляделся в лицо моего отца и, видимо, осмотром остался доволен.

– Вам надо побриться, Миллер, – сказал он.

Стенографистка вновь начала покашливать, и Борис Викентьевич с вежливой улыбкой перевел взгляд на нее.

– А вы можете идти, Рогозина. Спасибо!

Отец услышал, как за его спиной отодвигается стул, как стенографистка встает и начинает собирать бумаги.