Освещенные аквариумы - Софи Бассиньяк Страница 5

Как-то вечером, когда они немножко перестарались с саке, Клер попыталась объяснить Ишиде, почему у нее зуб на французскую беллетристику — и этот зуб болит не переставая. Алкоголь всегда будил в ней злость, и эффект, произведенный рисовой водкой, оказался фатальным для темы, которой она владела с редкостной глубиной. Она заговорила с плотоядной улыбкой, и в ее речи замелькали: семьи, клубы, самокопание и всевозможные перипетии вокруг инцеста, болезней, смерти, пропавших без вести детей и прочих «радостей», от которых у нее «ехала крыша». Она постаралась объяснить ему разрушительное воздействие повествования в настоящем времени — это был один из ее пунктиков, — которое все делает обыденным и достижимым, «только руку протяни», убивает, как она выражалась, всякую пугающую странность и создает между автором, читателем и персонажами «похабную близость». Она нехотя призналась, что восхищается всего двумя-тремя авторами, в особенности одним, про которого сказала: «Высший класс — умеет пустить пыль в глаза». Иногда она сталкивалась с ним на коктейлях и церемониях вручения наград и улыбалась ему, как пораженному склерозом другу, который перестал ее узнавать.

— Вы никогда не пробовали писать? — спросил Ишида.

— Пробовала, — усмехнувшись, ответила она. — Это настолько ужасно, что сама я ни за что не купила бы свою книжку — даже в карманном издании, даже чтобы убить два часа в электричке.

Утонув в мягкости черного кожаного дивана, она вспоминала этот разговор с Ишидой, завершившийся несколько необычно. К концу вечера она вдруг принялась передразнивать знакомых писателей, воспроизводя их любимые словечки и манеру говорить. К немалому ее удивлению, Ишида аж скорчился от хохота. Потом, уже очень прилично набравшись, они слушали старые джазовые пластинки. Ее сосед обожал эту музыку, которой она совсем не знала, связывая ее в своем представлении с тесными барами, в которых толкутся шлюхи, плавают клубы табачного дыма и молодящиеся старики, опрокидывая рюмку за рюмкой, нашептывают друг другу возбуждающие сальности. Она запомнила припев одной песни, которую пел мощный женский голос:

You’re gonna love те like nobody’s loved me

Come rain and come shine

Happy together and unhappy together [7]…

На следующий день ей было немного стыдно за то, что она устроила весь этот спектакль, позволив соседу в свое удовольствие разглядывать ее лицо и тело, пока она кривлялась у него в гостиной. К счастью, тут навалилась работа, и ей волей-неволей пришлось на некоторое время сократить свои визиты к нему. Но, как бы то ни было, этот вечер знаменовал некий поворот в их отношениях — так, снимая для удобства в гостях пиджак, мы как будто даем хозяину понять, что согласны посидеть еще.

— К нам Клер.

Моника открыла дверь и, окинув круговым взглядом приемную, задержала его на своей пациентке. Улыбаясь про себя, она отметила, что та, как всегда, заняла на диване то же самое место, поставив рядом сумку и портфель, чтобы никто не сел рядом. Такова Клер, в очередной раз убедилась Моника, — она никогда не излечится от своего страха излечиться. Впрочем, понимая, как это мучительно, Моника никогда не отмахивалась от проблем подруги.

Покосившись исподлобья, Клер поняла, что сегодня врачиха настроена к ней вполне дружелюбно. В иные дни она впускала ее к себе в кабинет на пять минут, а потом выпроваживала, растерянную и бормочущую извинения, не выписав лекарство, даже не осмотрев, хотя и не наговорив колкостей. Просто демонстрировала к ней полное равнодушие, словно давала Клер понять, что сейчас не до нее и зря она сюда явилась.

Моника — красивая пятидесятилетняя блондинка — отличалась высоким ростом и здоровенными лапищами вместо рук. С высокими, чуть славянскими скулами, крупным ртом, она обожала яркую бижутерию сомнительного вкуса и пестрые костюмы, какие не каждая женщина решится надеть; не заметить ее на улице было невозможно. Она питала страстную любовь к Америке, где проводила каждый отпуск. За последние тридцать лет она объездила Соединенные Штаты вдоль и поперек, с востока на запад и с севера на юг. Сначала путешествовала с первым мужем и двумя его сыновьями, потом — со вторым мужем и его двумя сыновьями. Только прошлым летом они впервые отправились туда вдвоем. Не склонная к ностальгии, Моника отпраздновала вторую молодость своей семейной жизни очень просто: вместо привычного автофургона для кемпинга взяла напрокат автомобиль с откидывающимся верхом. «Кадиллак-девилль» 1970 года выпуска, — с сияющим взглядом рассказывала она, — кожаные сиденья, of course, автоматические окна, цвет — светлая зелень с металлом; не машина, а игрушка! Клер так и подмывало спросить у нее, что же такого она находит в этой стране, ставшей тем, чем она стала сегодня, но она не осмелилась. По ее мнению, Соединенные Штаты, подарившие миру Фицджеральда, Фолкнера и Сэлинджера, отныне производили на свет исключительно ожиревших болванов, поголовно бегающих трусцой, закатывающих глаза и поминутно поминающих «Джизус Крайса». Все десять лет, что Клер пользовалась услугами Моники, она не переставала поражаться оригинальности этой славной женщины.

Когда у врачихи выдавались свободные минуты и она пребывала в хорошем расположении духа, они вдвоем подолгу болтали о самых разных вещах, не имевших ничего общего с болезнями Клер. Впрочем, в их отношениях всегда присутствовала некоторая доля недосказанности и лукавства. Моника знала, что время от времени Клер проверяет поставленные ей диагнозы у другого терапевта, а Клер догадывалась, что Монике это известно. Очевидно, именно поэтому, полагала она, ее лечащий врач порой отказывает ей в сочувствии — в качестве наказания. Моника ни разу не забыла выписать ей счет за одну из многочисленных консультаций, не выдала ни одной бесплатной упаковки лекарства.

Так между ними повелось: с одной стороны стола — по-королевски величественная Моника, с другой — Клер, испуганная, слегка помешанная и преданная.

— Ну ладно, что стряслось? — спросила Моника, вперив в Клер пристальный взор.

Ее могучие руки покоились на толстой папке с надписью «К. Бренкур», сделанной черным фломастером.

— Правая нога болит, — жалобно произнесла Клер, скорчив гримасу. — Я уже была у Дитриха, он сделал массаж, но боль не проходит. Я вот думаю, может, это связано с кишечником? Понимаешь, — она ткнула пальцем себе в живот, — боль начинается отсюда, а потом отдает в ногу.

Моника внимательно слушала. Обычно она не оспаривала ни детальных пояснений, ни глубоко продуманных теорий Клер на предмет странного поведения ее собственного тела. Консультации всегда текли по одному и тому же раз навсегда проложенному руслу. Моника давала пациентке возможность самостоятельно поставить себе диагноз и назначить лечение; когда та казалась особенно напуганной, отправляла ее на УЗИ или велела сдать кровь на анализ. Если результаты были хорошие, Клер успокаивалась, если не очень, все равно успокаивалась, смиряясь с несовершенством организма, — все лучше, чем томиться неизвестностью.