Ленинград - Игорь Вишневецкий Страница 5

шумящие у прусского Кёнигсберга,

ещё умалятся перед нашими

крепкими дубами.

Но если Вы и я правы, то третье,

что после лосося и бука

сохраняется языком от материнского ландшафта, —

праиндоевропейский *sneigħ-,

который иным — память,

а нам щит и товарищ,

именно он станет нашим главным доспехом.

И, одевшись снегом и холодом,

вооружась силой громовых ударов,

сев, как наши степные предки,

на лёгких коней (*еkûo-s),

мы будем ебошить

(*iebh — вот древнейший корень,

и снова яснее у нас!)

наших врагов,

покуда не вгоним обратно

в материнскую вульву,

в чрево их страха (*pīzdā-, как у Вас написано).

Да-да, в пизду по самые уши.

Вот так-то! Такой будет судьба

всякого вырожденца.

И противник наш смеет ещё говорить

о вашей и нашей «неполноценности».

Также хочу заметить, что, оказавшись

в финно-угорских болотах,

в топях соседнего мира, среди разливов его рек,

мы не только устояли

и даже «манием руки» нашего обессмерченного

в медном истукане вождя,

чей конный памятник,

как и положено насельникам евразийской равнины,

мы ритуально укрыли грунтом (сухим, песчаным),

а сверху ещё и досками —

и вокруг воздвигли несокрушимый каменный кром

Питербурха,

с царским курганом (теперь!) внутри,

но и гордо глядим, вопреки осаде, окрест —

на безбрежный, равнинный, дружественный нам

восток,

на привольный север

и на юг, откуда пришли мы

и, конечно, на покуда враждебные запад

и северо-запад.

Сейчас —

именно потому, что

нам, нашему языку, нашей силе, нашей памяти

предстоит устоять —

решаются судьбы континента и общих

индоевропейцам начал

на его просторах. Мы непременно выстоим,

потому что мы ближе к корням, мы свободнее

и здоровее.

Мы просто не можем погибнуть.

Наши соседи финны

уже осторожничают — брать приступом города им

не с руки.

Но и германцы, когда будут придавлены

тысячью тысяч копыт

ими же на свою голову накликанных русских лавин,

после всей пронёсшейся над ними бури

будут нужны — да-да, именно нужны нам! —

не как втоптанные в прах враги,

а, не удивляйтесь, Юлиус,

как союзники. Только пусть прежде

вздёрнут на деревьях чтимых ими пород —

буках? хорошо, пусть это будут буки!

но тогда и Пруссия, родственная, балтийская Пруссия

наша — всех своих шутов.

Пусть соскребут с себя

всё ядовитое, всё растленно-культурное

и встанут бок о бок

к общей работе по устроению

единого жизненного пространства.

Но это будет позже, Юлиус,

много позже. Сперва — позор поражения.

Ведь язык предсказателен, всё в языке.

В том числе и неотвратимая

наша победа.

Остаюсь и проч.

Фёдор Святополк-Четвертинский. —

Не склонный прежде к стихотворчеству, думающий тяжело и упорно, Фёдор Станиславович остался доволен: письмо получалось меньше всего похожим на лингвистическую статью и звучало как самая настоящая поэма.

IX

Георгий Беклемишев — Юлии Антоновне Беклемишевой в Саратов (проверено военной цензурой):

«Дорогая мамочка!

Хорошо, что ты уже устроилась на новом месте; там тебе будет спокойнее.

У нас всё надёжно. Сражаемся и твёрдо верим в скорое торжество над гитлеровскими авантюристами. Благодаря мудрой заботе командования и руководства городом установлены твёрдые нормы отпуска продуктов. Когда дозволяются увольнения, езжу домой на трамвае. Стужа выдалась ранняя: снежит аж с 12 октября. Подают электричество, работает наш славный ленинградский водопровод. Предложено в порядке личной инициативы запасаться фанерой взамен разбитых стёкол (в наших комнатах пока ни одного повреждённого осколками или взрывной волной), ну и топливом для обогрева на грядущую, по-видимому очень холодную, зиму.

Купил на рынке, удачно продав серию дядиколиных гравюр цирка в Эль-Джеме и римских руин в Дугге, специально для зимних холодов сваренную металлическую печь. Гравюр жалко, но североафриканское солнце теперь будет согревать Веру и всё наше беклемишевское логово вполне материально. Настроение самое боевое.

Нелады только с Верой: наши пути расходятся. Она уже больше не так вспыльчива, как это было перед твоим отъездом в августе, и внешне всё обстоит прекрасно: мы мирно общаемся, Вера возвышенно ласкова и даже как-то отсутствующе покорна новым обстоятельствам. Но только внешне. Ты была права, когда говорила мне, что не всякое красивое устройство может действительно украсить жизнь, а Вера, кажется мне теперь, была именно таким „устройством“, прибавлением к жизненному укладу Беклемишевых, так с нашей семьёй и не сросшимся. Что у неё в душе — для меня загадка. Я, конечно, очень люблю её, но думаю, что для Веры безопаснее, а для меня душевно легче, если она присоединится к тебе, а там — после нашей скорой победы — видно будет.

Моя малоудачная — теперь я понял — живопись, все эти подражания то кубистам, то фовистам, полосатые оранжевые бегемоты на залитом синим светом, осаждённом огнекрылыми собаками Банковском мосту, кажутся теперь абсолютно нелепыми в сравнении с огромным и объединяющим, что движет нас всех вперёд, так что после — верю, близкого — окончания этой войны я едва ли снова возьмусь за кисть.

Мамочка, надеюсь всегда слышать о твоём добром здоровье. Не беспокойся обо мне сильно, а мне будет легче от сознания твоего сердечного мира.

Целую тебя.

Твой любящий сын

мл. лейтенант

Георгий Беклемишев».