Нет кармана у Бога - Григорий Ряжский Страница 5

Помню, я тогда не то чтобы удивился решительному Инкиному поступку, начиная с реакции на кровавый ком, сделанный из полудохлого мяса, грязи и перепутанной шерсти, и проявленной вслед за этим категоричности. Скорее, поразился тому, что так долго не обнаруживал в собственной жене подобных мужских качеств, которые, вероятней всего, присущи ей были всегда, но не каждый раз подлежали дешифровке. И ещё. Эта незатейливая в сути своей история с Нельсоном впервые так явственно очертила мне круг моей мужской несостоятельности, содержащей в себе, как выяснилось, немало неликвидных ферментов. Безволие, оторопь по пустяку, занудство… Ну, и отчасти невроз, замешенный на примитивном и глуповатом страхе.

Я тогда заканчивал роман «Пустой и полный», третий по счёту. Первый был довольно серьёзный и не слишком увлекательный. И довольно хреново продавался. Инке, кстати, более-менее понравился. А Инка — первый эксперт, хотя — я уже говорил — ей мешает чёртова любовь ко мне, не даёт оценить текст в полной мере. Инка постоянно выискивает для себя некий подтекст, внутренне оправдывающий недостаток таланта своего мужа. И я всегда знаю — говорит или недоговаривает. Про первый роман — говорила. Честно и с удовольствием. Второй, читая, уже подминала под себя, с усилием выискивая тропинку к оправдательным мотивам. Вроде нашла. По крайней мере, излагала стройно, вдумчиво и доброжелательно. По всему чувствовалось, аванс даёт, опережающий события бонус. Я тогда внимательно выслушал, поцеловал Инку в лоб и ушёл к себе в кабинет. Уже тогда я всё знал про готовящийся внутренний крах, про будущий «Пустой и полный», про то, как обосрусь в глазах любимой женщины, одновременно приподняв себя в читательском рейтинге активно продаваемых авторов. Вполне нормально для начинающего психопата и неуверенного в себе невротика, последовательного в собственной непредсказуемости. Впрочем, это что, тайна разве?

К тому моменту я уже закончил придумывать историю этого страдающего толстяка, состоятельного тусовщика и бабника, который мучается от физического несовершенства, но ничего не делает для того, чтобы избавить себя от дискомфорта. Теперь чуть более подробно, коль уж речь зашла.

Итак. В конце концов ему надоедает такая жизнь, он берёт себя в руки, предпринимает нечеловеческие усилия, спускает все свои сбережения и добивается поразительного результата. На это уходят годы добровольного затворничества и отказа от привычных радостей жизни. В мир он возвращается обновлённым физически и возрождённым духовно, поскольку успевает за проведённое в отрыве от общества время прийти к пониманию сверхважных для себя вещей. Попутно он приходит к вере, причём самостоятельно. Крестится и даже становится старостой местного прихода. И вновь предъявляет себя обществу, рассчитывая поразить его свежим обликом и новой сутью. Общество же, узнав, что этот странный, весьма стройный дядька, бывший толстяк, балагур и раздолбай, отныне претендует на роль нравственного авторитета, не возражает против такого подхода и даже проявляет определённый интерес к бывшему гламурному соплеменнику, который, как выяснилось, регулярно посещает храм, неистово молится, стоит на клиросе и даже в каком-то смысле обеспечивает руководство прихожанами. И оно готово вновь впустить его, такого прикольного, в круг избранных. Однако вскоре выясняется, что бывший толстяк больше не имеет достаточно средств на счету, и тогда общество разворачивается к нему спиной, просто переставая замечать. Сминусовывает и обнуляет. Без особых душевных затрат. Для стройного толстяка начинается ад второго круга. Он мечется и не понимает, где допустил ошибку. В душе его возникает конфликт между прошлым и настоящим, он не может для себя решить, где его сегодняшнее место. Вернее, где он настоящий — там, где он был толстый, но пустой, или же там, куда пришёл худым, но полным. В итоге нравственный выбор падает на первое, но для триумфального возвращения, теперь уже в прошлое, есть лишь один путь — совершить преступление. И он его совершает, трепеща от нетерпения поскорее расстаться с неудавшимся настоящим. В результате — суд и зона. Там он рассказывает авторитетам свою историю в надежде, что его поймут и определят ему за все его страдания особо почётное место среди заключённых. Он решает, что, коли не стал избранным там, тогда он станет им здесь. Так и получается, он и становится не таким, как все. Отныне тюремная кличка его — Манька. Его имеют в очередь реальные воровские авторитеты, его делают «обиженным», опускают ниже плинтуса, посуда у него отдельная, место его у параши. Туда же, в парашу, улетают остатки самолюбивых надежд, мечтаний и ожиданий чуда, в которое он вложился всем своим бывшим состоянием. Ночью он вскрывает себе вены остро заточенной ложкой.

Всё! Оставалось лишь набрать текст, предоставляя каждые четыре-пять минут читателю-покупателю небольшую переменку, чтобы нервически выдохнуть, утереть кислый пот, отлить необходимый объём из мест слезоточения, всколыхнуть себя от страха и негодования и, взбодрившись, сладко вернуться в лоно увлекательнейшего из пороков! Рыдай, читатель электрички! Стони, любитель рейтинговых сериалов!

Ещё не дописав финал, уже чувствовал, что попал. В точку! В яблочко! В самую десятку! В самый пошлый центр мишени. Тираж будет галопировать, начиная с первого дня продаж. Господи, ну как же я себя ненавижу! Как бы Инуське не дать это почитать? Сказать, конкретный заказ? Под кино? Для будущей экранизации по мотивам? Кушать-то надо, Инусь, золотко моё любимое. Но ты же знаешь, это так, временно… А для себя — в стол пишу пока, в столик… Придёт время, наработаю имя, настоящее, серьёзное, весомое, вытащу оттуда да как издам всё разом, серию нетленок под общей обложкой типа «Современная российская классика», да? Ахнет читающий народ, заторчит бетонной шпалой на железных путеводных колеях. Точно-точно, вот увидишь, милая…

Так вот, возвращаюсь к одноглазому маршалу, то есть к адмиралу. И к моей Никуське. Как только кот надёжно очухался, на что ушла пара дней, и осмотрел оставшимся глазом свою новую среду обитания на Фрунзенской набережной с видом на Луна-парк, он неспешно принялся завоёвывать пространство, прекрасно осознавая острым кошачьим умом, что уже не выгонят, потому что окончательно и бесповоротно принят в семью литератора и музыкантши. И есть ещё пособник в любых начинаниях, если что. В смысле Никуська, спасительница, защитница и безотказная внучка матери Терезы. Само помещение, куда приютили, вполне приятное, как и сами хозяева, милые бесхребетники, и если не гадить, где не положено, и не нарываться, как не следует, то вполне можно жить в удовольствие. Даже с одним глазом. Тем более что выход на крышу с балкона последнего писательского этажа вполне удобный для исчезновения и прихода. Что тоже не может не радовать и не утешать в смысле предстоящих радостей жизни.

К моменту, когда Ника подняла вопрос об оркестре, то есть через три года после этой одноглазой истории, Нельсон успел порадовать семейство писателя Дмитрия Бурга четырьмя полноценными приплодами. Полноценными — это значило не два там или жалкие три мяукающие существа. Это означало восемь котят в первый раз и три раза по семь в остальных случаях. Вот так! Нельсон оказался женщиной!

— Ясное дело, — прокомментировала ситуацию заметно подросшая Никуська, — когда ей глаз лечили и живот, врачам не до пиписьки было, неужели не понятно?