Голубь и мальчик - Меир Шалев Страница 5

— Но вы-то хоть радовались…

— Да у нас уже радоваться не было ни сил, ни времени. Мы просто поднялись, собрались, начали готовиться к отходу, и вдруг, представь себе, — в монастырской стене открывается маленькая такая калитка и оттуда появляются три монахини. Две тащат внутрь своих убитых подруг, а третья, низенькая такая старушка, почти карлица, в черном платье до полу, начинает обходить наших раненых с бутылкой воды в руке и несколькими чашками. Та еще картина… Тут мы в полном сборе все, и наши раненые, и мертвые, а тут эта монахиня крутится среди нас, подходит к каждому, как на какой-нибудь коктейль-парти, и каждому предлагает холодной воды. И все время приговаривает: «Неро… неро…» Что это за «неро» такое, мы так и не поняли, зато теперь до нас дошло, что мы победили, потому что она вышла дать нам воды, как победителям. Понимаешь? А если бы мы проиграли, она ту же воду предлагала бы арабам.

— «Неро» это и есть вода, — сказал я. — Вода по-гречески.

— Пусть будет вода, — усмехнулся он. — Ты экскурсовод, ты должен знать, как будет вода на разных языках. А вдруг тебе придется вести птицелюбов из Греции и они тоже захотят пить?

— Из Греции сюда не приезжают, — сказал я. — Только из Англии, из Германии, из Скандинавии и из Голландии. И еще иногда из Штатов.

Он укоризненно поглядел на меня и снова вернулся к тем местам и временам, о которых я так страстно расспрашивал и от которых так страстно хотел уйти.

— Ну, мы вышли, несколько ребят, за стены монастыря и пошли кругом — может, найдем еще кого-то из наших снаружи, среди убитых арабов. Сначала нашли-таки одного командира отделения, мертвого — все кишки наружу, валяются на земле, — а потом и его обнаружили. Кто-то крикнул: «Скорей сюда, смотрите, Малыша тоже убило!» My God, меня и сейчас от этих слов начинает трясти: «Малыша убило…»

— Ты тоже его видел?

— Видел, видел, я же тебе сказал, что видел, и раньше говорил, но ты вроде вообще слышать не хочешь, то ли, наоборот, хочешь, чтоб я тебе рассказывал снова и снова. Видел я его, своими глазами, — он лежал в той каменной пристройке, что возле монастырской стены, между краем лужайки и теперешними качелями.

— Внутри или снаружи?

— Половина внутри, половина снаружи. — И, уловив, видимо, ужас в моих глазах, поспешил объяснить: — Да нет, ты меня неправильно понял. Он был цел, совсем не то, что ты подумал, упаси Боже. Просто броневик разворотил снарядом стену пристройки, вот он и лежал — ногами внутрь, а от пояса и выше — снаружи. И автомат, «томмиган», [11]рядом валялся, разные там садовые инструменты, и лицо его, если это тебя интересует, тоже было совсем целое и спокойное, а глаза открыты и смотрят вверх. Вот это было самое страшное. Совсем живые глаза — и смотрят. И ты знаешь, о чем я тогда думал? Совсем не о том, о чем думаю сегодня. Тогда я стоял и думал — откуда у этого Малыша, к чертовой матери, «томмиган»? Нам тут приходится воевать с говенными «стэнами», которые чуть что заедают, а у этого, смотри, — «томмиган»! Point five! Пуля, которая куда бы в тебя ни попала, считай, что тебе каюк. Теперь ты понимаешь, почему мне тогда было легче, чем сегодня? Когда ты молод, ты всегда думаешь о всякой ерунде. Я никак не мог понять, как это он получил «томми», а мы нет…

Теперь я уже не понимал, что здесь от чего рождалось, и что чему помогало родиться: слова, или те картины, или выпивка, или сам я, — и что здесь было действительностью, а что зачалось только сейчас, в его памяти.

— У нас были такие американские зеленые плащи, остатки Второй мировой войны, и в тех местах, где когда-то крепились знаки различия и разные другие значки, зеленый цвет на них сохранился темнее. Смотри, какие глупости я еще помню, а столько важных вещей уже забыл! И вот этот Малыш, он лежал, завернутый в такой американский плащ, видно, от какого-то здоровенного сержанта, раза в два больше него, и, когда мы его подняли, руки у него упали по сторонам, плащ распахнулся, и мы увидели, что его штаны, извини, что я тебе это рассказываю, распороты сверху донизу, почти до колена, распороты и раскинуты в обе стороны, и везде там кровь, и всё разворочено и наружу. — И вдруг он протянул руку и сказал: — Здесь! — Его ладонь коснулась моей поясницы, скользнула вниз по спине и застыла. — Вот здесь она в него попала, а вышла вот отсюда… — И ладонь сдвинулась вперед, слегка надавила, и я не знал, что мне делать с этим ужасом и с этой сладкой болью. — Может, даже больше, чем одна пуля, потому что бок у него был совсем разворочен, и много крови натекло, и бедро раздроблено, и осколки кости торчали наружу. Я думаю, он еще успел разрезать штаны, но помочь себе уже ничем не мог и лежал так, пока не истек кровью.

— А голуби? — спросил я.

Он убрал руку. Облегчение, смешанное с сожалением.

— Эта его переносная голубятня была разбита вдребезги. Два голубя валялись на полу, мертвые, а третьего не было вообще — наверно, того самого, о котором я рассказывал там, на экскурсии…

И вдруг, к моему ужасу, стал тихонько напевать слова, которые я не раз слышал от матери: «Голос орудий навеки умолк, как сиротливы поля сражений…» Потом помолчал и добавил:

— А день был весенний такой, яркий, праздничный, мы только потом вспомнили, что это как раз было первое мая, и тут еще этот голубь, который поднялся над нашей долиной смерти… Да, повезло ему, что голубятня разбилась. Иначе ему бы не выбраться.

— А он и не выбирался, — сказал я. — Его запустили. Этот ваш Малыш, он все-таки успел еще кое-что сделать, прежде чем умер.

Американец посмотрел изумленно:

— Кто это тебе рассказал?

— А иначе ничего не объяснишь. Только так всё сходится друг с другом.

— То есть ты хочешь сказать, что это Малыш сам его послал? С письмом? В штаб батальона?

— Не послал, — уточнил я. — Запустил. О голубях нужно говорить: «запускать» и «запустил». Как у Ноя в Библии: «Запустил голубя, но голубь не нашел места для ног своих и возвратился в ковчег».

— Ну, запустил — и что с ним стало?

— Он запустил его к своей девушке в Тель-Авив.

И во мне снова проснулось то давнее, знакомое чувство: крылья, прямо в моей груди, они распахиваются и машут. От дрожи в коленях — к пустоте меж бедер — к тоскливой боли в диафрагме — к перехвату горла. Домой, «птичий Одиссей», по пути, прямому, как стрела. Огромные магниты земного шара направляют его полет, тоска по дому гонит в паруса крыльев, любовь сигналит ему, зажигая посадочные огни: гули-гули-гули, возвращайся, путник, издалека. Ради этого взял тебя Малыш. Ради этого сложилось в тебе всё воедино — приручение, тренировки, наследие генов: чувство направления и способность ориентировки, сильные мышцы и полые кости, «легкие и сердце настоящих спортсменов». И еще — три воедино слившихся желания: Малыша, который в этот миг был уже мертв; его любимой, которая в этот миг уже хмурилась от дурных предчувствий; и голубя — домой. Домой. Домой в Тель-Авив. К золоту песка, к синеве воды, к розовым черепицам крыш.